М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Онъ хотѣлъ сѣсть къ письменному столу, чтобы писать письмо къ матери невѣсты и категорически спросить, сколько приданаго за ея дочерью; но ему опять вспомнился поцѣлуй и она во время поцѣлуя.

— „Какъ она приметъ мой отказъ? Она, безспорно, сильно влюблена въ меня…. Но вѣдь и я люблю ее. Клянусь, я люблю ее сильно, горячо! Но….“

— Вы готовы? — входя спросилъ Вороновъ.

— О, да! Онъ аккуратенъ, — входя слѣдомъ за Вороновымъ, говорилъ Орѣцкій.

— Готовъ, готовъ, господа! — подавая руку пришедшимъ, отвѣчалъ Лукомскій. — Мы можемъ сейчасъ же двигаться.

— О, да! Но время позволяетъ выпить минеральныхъ водъ. Хорошо вы дѣлаете, Лукомскій, что живете въ гостиницѣ. Въ своей квартирѣ, пока бы вы послали за минеральными, пропала бы охота пить. А въ гостиницѣ,- онъ потянулъ за сонетку звонка, — захотѣлъ, потянулъ за веревку и…. Подать сельтерской воды! — сказалъ служебнымъ голосомъ Орѣцкій вошедшему слугѣ.

— Но неудобно, тѣсно и дорого. Проживаешь около шестисотъ рублей въ мѣсяцъ и нѣтъ комфорту, не знаютъ твоихъ привычекъ, — морщась сказалъ Лукомскій. Онъ морщился не отъ того, что нечаянно увеличилъ почти вчетверо сумму своихъ расходовъ, а отъ того, что его раззоряютъ на воду.

— О, да! Но вы неправы… насчетъ, по крайней мѣрѣ, незнанія здѣсь вашихъ привычекъ. Человѣкъ не спросилъ, „съ чѣмъ прикажете воды?“ О, да! Онъ знаетъ ваши и вашихъ гостей привычки.

— Въ пустякахъ. Но болѣе серьезныя привычки….- все еще морщась, сказалъ Лукомскій.

— Болѣе серьезныя привычки? Сейчасъ видно, что скоро женится. Болѣе серьезныя привычки понимаются и удовлетворяются только женой, — улыбаясь сказалъ Вороновъ.

Слуга подалъ три сифона сельтерской воды, бутылку коньяку и большую вазу варенья.

— О, да! — поддакнулъ Орѣцкій, напуская воду въ стаканъ, въ который была влита добрая рюмка коньяку и положена добрая столовая ложка варенья.

— Ты, кажется, не голоденъ, Вороновъ?… Я говорю о большихъ свѣтлыхъ залахъ, роскошной обстановкѣ, вкусномъ обѣдѣ, о привычкахъ къ комфорту, а онъ… Можно подумать, „что голодной кумѣ — хлѣбъ на умѣ“, — сказалъ Лукомскій и началъ приготовлять для себя мѣсиво изъ сельтерской воды, коньяку и варенья.

— Всякій комфортъ только женой и понимается. Я знаю по себѣ. Никакого порядка нѣтъ! Смотрятъ скверной мертвечиной и комнаты, и мебель, и гравюры, и все прочее…. Я, дѣйствительно, не голоденъ, но у женатаго и этотъ комфортъ завидный. Амуру сколько при немъ! Ха-ха-ха! — весело говорилъ Вороновъ и шаловливо потиралъ ладонью одной руки объ ладонь другой.

— Ну, а какъ вы рѣшили съ женитьбой?… Господинъ слова или жертва долга?

— Еще не рѣшилъ. Навѣрно еще ничего не узналъ, — серьезно сказалъ Лукомскій.

— О, да! Но если?… — приготовляя второй стаканъ, допытывался Орѣцкій.

— Если нѣтъ — и я нѣтъ! — живо отвѣтилъ Лувомскій.

— Браво! Какой смыслъ въ женитьбѣ при бѣдности!?

— Вѣчно работай и вѣчно нуждайся. Я не имѣю своихъ сотенъ тысячъ, а десятки — нуль! — сказалъ Лукомскій.

— А любовь? А „съ милой рай и въ шалашѣ“? — улыбаясь сказалъ Вороновъ.

— Господа! — громко началъ Лукомскій, — разберемъ серьезно лю-бо-вь. Я невольно вспомнилъ, когда Вороновъ сказалъ это слово, нашего предводителя дворянства. Какого лучше доказательства въ пользу женитьбы по принципу! Вотъ вамъ человѣкъ, живой примѣръ! Былъ безъ средствъ, обрѣтался въ малыхъ чинахъ и жалкихъ должностяхъ, а женился на первой аристократкѣ, на первой богачкѣ двухъ губерній — и тенерь ваше превосходительство, губернскій предводитель дворянства, единственное первое лицо въ городѣ при настоящемъ положеніи дѣлъ. Вы скажете, — продолжалъ воодушевляясь Лукомскій, — но жена — некрасива, но жена — стара, привередлива, капризна, но онъ женился на вдовѣ. Вы скажете, что онъ не испыталъ сладостной нѣги ожиданія, при которой рисуются картины красоты дѣвушки, вмѣстѣ съ жаркими объятіями, страстными поцѣлуями, робкою боязнью не извѣданнаго еще, но инстинктивно-заманчиваго блаженства первой любви… Упоительная нѣга, какъ опіумъ, какъ грёза на зарѣ, приковываетъ васъ на мѣстѣ и вы только смотрите на любимую вами красавицу и медленно цѣлуете ея руки… Вы скажете, что нашъ предводитель промѣнялъ все это, промѣнялъ на что? — на презрѣнный металлъ, на пустое чванство, на глупую барственную обстановку… Но такъ ли это, господа? Не кажется ли это такимъ ничтожнымъ только тому, кто не извѣдалъ силы знатности и богатства, кто не знаетъ, что знатностью и богатствомъ можно пріобрѣсти все, можно добыть все? „Все — мое, сказало злато!“ И я — твой, сказалъ булатъ!.. При богатствѣ вы можете вполнѣ наслаждаться любовью женщины, и не только любовью, но и ея рѣшимостью на запретную любовь, боязнью извѣстности, жгучимъ страхомъ измѣны, мучительною мыслью скораго конца блаженства для нея. О, эти чувства, мысли, вздохи такъ сладки, поэтичны!.. Но, мало этого, вы будете наслаждаться любовью не при жалкой обстановкѣ бѣдняка, а окруженный всѣмъ, что могутъ дать деньги: цвѣты, картины, бронза, ковры, полусвѣтъ матоваго абажура… Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Пусть не чуждается, пусть ищетъ кто только можетъ богатства! Богатство — Архимедовъ рычагъ, точка опоры для него, и съ нимъ можно ворочать по произволу міръ! „Все — мое, сказало злато!“ И я — твой, сказалъ булатъ!..

— О, да! Браво, браво! Вы — великій ораторъ! — восторгался Орѣцкій.

— Браво, браво, браво! — кричалъ Вороновъ. — Какъ картинно и какъ правдиво! Браво, браво!

Лукомскій горячо жалъ подаваемыя ему руки и залпомъ выпилъ стаканъ мѣсива.

— Знаешь ли, Лукомскій? — говорилъ Вороновъ, когда всѣ немного успокоились, — до твоей рѣчи мнѣ казалось, что еслибы Катерина Дмитріевна Рымнина была бѣдна, я бы все-таки женился на ней, ей-богу, хотя я началъ интересоваться ею сперва только какъ богатой невѣстой.

— Ну, а теперь? — порывисто спросилъ Лукомскій.

— Теперь? — Теперь я все-таки женюсь, но только на хорошенькой и у которой есть деньги. На чортѣ и съ деньгами не женюсь! — весело отвѣтилъ Вороновъ.

— Это правда! — равнодушно замѣтилъ Орѣцкій.

— На рожѣ и съ деньгами противно. Страшно! Бррр… — брюзгливо сказалъ Вороновъ.

— Скажи, Вороновъ, ты далеко уже запустилъ крючокъ въ сердце Рымниной? — спросилъ Лукомскій.

— Которой? — спросилъ Орѣцкій. — И мать, и дочь достойны крючка мужчины. О, да!

— Конечно, mademoiselle. Madame уже съ крючкомъ, — пояснилъ Лукомскій.

— Съ двумя: со старымъ и ржавымъ и — съ толстымъ и не очень новенькимъ, но прочнымъ. Ха-ха-ха! — шутилъ Вороновъ.

— Нѣтъ, безъ шутокъ. Какъ твои сердечныя дѣла съ mademoiselle Рымниной? — допытывался Лукомскій.

— Я влюбленъ, влюбленъ серьезно. А она — не знаю. Я еще съ ней не говорилъ…. Ты не думаешь ли за ней пріударить, бросить бѣдненькую Плиточку, да за ней? — и Вороновъ недовѣрчиво, но улыбаясь, посмотрѣлъ на Лукомскаго. Онъ считалъ себя нумеромъ первымъ среди знакомыхъ mademoiselle Рымниной и, будучи высокаго мнѣнія о Лукомскомъ, боялся теперь его конкурренціи.

— До еслибъ у ней не было приданаго, еслибъ она была бѣдна, ты бы женился на ней? — спросилъ Лукомскій, не отвѣчая на вопросъ Воронова.

— Нѣтъ, клянусь Богомъ, нѣтъ! — горячо сказалъ тотъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Браво! Умный человѣкъ! О, да!

— Я, господа, скажу вамъ правду, — оживленно началъ Лукомскій. — Меня что-то мучило, что-то жало вотъ тутъ, — онъ приложилъ руку бъ сердцу, — когда думалось объ отказѣ mademoiselle Плитовой…. Но съ сегоднешняго дня объявляю рѣшительно: если у ней, или за ней, кромѣ имѣнія — нуль, я отказываюсь отъ нея!

— Браво!.. Но намъ пора. Идемъ, господа!

Всѣ трое, веселые и довольные, вышли изъ нумера.

Лукомскій, Вороновъ и Орѣцкій отправились проводить вечеръ у начальника штаба 401-й пѣхотной дивизіи, Михаила Аркадьевича Духовскаго, мужчины лѣтъ тридцати пяти, высокаго, статнаго, немножко полноватаго, съ очень пріятнымъ лицомъ и съ постоянною усмѣшкой около рта. Объ этой усмѣшкѣ и о небольшихъ живыхъ глазахъ его одни говорили, что въ нихъ есть чуть-чуть замѣтная злость, а другіе — что въ нихъ есть чуть-чуть замѣтная хитрость; командиръ же мѣстнаго полка, бывшій не въ ладахъ съ Духовскимъ, находилъ въ нихъ и то и другое, и даже въ очень и очень большомъ количествѣ. Онъ любилъ много говорить и, главное, обо всемъ, но не навязчиво и не требуя большой внимательности, такъ что слушавшій его гость могъ наблюдать отлично все кругомъ, думать обо всемъ и въ то же время слушать хозяина. Его жена, Ольга Ѳедоровна, была всѣми, кто только видѣлъ ее въ первый разъ, принимаема за институтку или за гимназистку, но никакъ не за барышню, готовую для замужства, а тѣмъ болѣе не за даму. Дѣйствительно, ея маленькій ростъ, худое и блѣдное лицо, ясные и всегда немного прикрытые вѣками небольшіе сѣрые глаза — дѣлали ее непохожей на женщину двадцати лѣтъ и бывшую уже три года за мужемъ, какъ это было на самомъ дѣлѣ. У ней не было дѣтей, она любила видѣть у себя довольныхъ и разговорчивыхъ гостей, любила, чтобы гости тѣснились вокругъ нея, часто обращались къ ней лицомъ, улыбались, — и она тоже старалась смотрѣть и улыбаться. Она, въ противоположность мужу, была молчалива, не любила бывать на балахъ и собраніяхъ, гдѣ она терялась среди болѣе ея высокихъ ростомъ, живыхъ и разговорчивыхъ городскихъ дамъ.