Алексей Писемский - В водовороте
– Нет, я никак не желаю не крестить его! – сказал он, вставая с своего места и начав ходить по комнате.
По тону голоса князя и по выражению лица его Елена очень хорошо поняла, что его не своротишь с этого решения и что на него, как она выражалась, нашел бычок старых идей; но ей хотелось, по крайней мере, поязвить его умственно.
– Это почему ты не желаешь? Нельзя же иметь какое-то беспричинное нежелание!.. – спросила она.
– Да хоть потому, что я не желаю производить над сыном моим опыты и оставлять его уж, конечно, единственным некрещеным человеком в целом цивилизованном мире.
Последнее представление поколебало, кажется, несколько Елену.
– А китайцы и японцы?.. И это еще неизвестно, чья цивилизация лучше – их или наша!.. – проговорила она.
– Я нахожу, что наша лучше, – сказал князь.
– Я так нахожу, так хочу… Какой прекрасный способ доказывать и убеждать! – сказала насмешливо Елена. – Спросим, по крайней мере, Миклакова, – присовокупила она, – пусть он решит наш спор, и хоть он тоже с очень сильным старым душком, но все-таки смотрит посмелее тебя на вещи.
– Изволь, спросим! – согласился князь и вследствие этого разговора в тот же день нарочно заехал к Миклакову и, рассказав ему все, убедительно просил его вразумить Елену, так что Миклаков явился к ней предуведомленный и с заметно насмешливой улыбкой на губах. Одет он был при этом так франтовато, что Елена, несмотря на свое слабое здоровье и то, что ее занимал совершенно другой предмет, тотчас же заметила это и, подавая ему руку, воскликнула:
– Что это, каким вы франтом нынче?
– Он нынче всегда таким является и каждый вечер изволит с моей супругой в карты играть! – подхватил князь.
– Изволю-с, изволю!.. – отвечал Миклаков, несколько краснея в лице.
– Ну, прежде всего подите и посмотрите моего сына, – сказала ему Елена.
– Да, да, прежде всего этого господина надобно посмотреть! – отвечал Миклаков и прошел в детскую.
– Какой отличный мальчик! Какой прелестный! – кричал он оттуда.
Елена при этом вся цвела радостью. Князь, в свою очередь, тоже не менее ее был доволен этим.
Миклаков, наконец, вышел из детской и сел.
– Славный мальчик, чудесный, – повторил он и тут еще раз.
– А вот Елена Николаевна хочет не крестить его, – сказал князь.
– Что-с? – спросил торопливо Миклаков, как бы ничего этого не знавший.
– Я хочу, чтобы он остался некрещеным, – отвечала Елена.
– Но на каком же это основании?
– На том, что оба мы, родители его, не признаем никакой необходимости в том.
– Поэтому вы сына вашего хотите оставить без всякой религии?
– Хочу! – сказала Елена.
Миклаков поднял от удивления плечи.
– Признаюсь, я не знаю ни одного дикого народа, который бы не имел какой-нибудь религии.
– У диких она пусть и будет, потому что все религии проистекают или из страха, или от невежества.
– От невежества ли, от страха ли, из стремления ли ума признать одно общее начало и, наконец, из особенной ли способности человека веровать, но только религии присущи всем людям, и потому как же вы хотите такое естественное чувство отнять у вашего сына?!
– Если у него нельзя отнять религиозного чувства, то я не хочу, по крайней мере, чтоб он был православный.
– Какой же бы религии вы желали посвятить его? – спросил насмешливо Миклаков.
– Да хоть протестантской!.. Она все-таки поумней и попросвещенней! – отвечала Елена.
– А позвольте спросить, долгое ли время вы изволили употребить на изучение того, чтобы определить достоинство той или другой религии? – продолжал Миклаков тем же насмешливым тоном.
– Для этого вовсе не нужно употреблять долгого времени, а просто здравый смысл сейчас же вам скажет это.
– Ну, а я этого здравого смысла, признаюсь, меньше всего в вас вижу, – возразил Миклаков.
– Это почему? – воскликнула Елена.
– А потому, что если бы вы имели его достаточное количество, так и не возбудили бы даже вопроса: крестить ли вам вашего сына или нет, а прямо бы окрестили его в религии той страны, в которой предназначено ему жить и действовать, и пусть он сам меняет ее после, если ему этого пожелается, – вот бы что сказал вам здравый смысл и что было бы гораздо умнее и даже либеральнее.
– Может быть, умнее, но никак не либеральнее, – сказала, отрицательно покачав головой, Елена.
– Нет, либеральней, – повторил еще раз Миклаков. – То, что вы сделаете вашего сына протестантом, – я не говорю уже тут об юридических неудобствах, – что вы можете представить в оправдание этого?.. – Одну только вашу капризную волю и желание, потому что предмета этого вы не изучали, не знаете хорошо; тогда как родители, действующие по здравому смыслу, очень твердо и положительно могут объяснить своим детям: «Милые мои, мы вас окрестили православными, потому что вы русские, а в России всего удобнее быть православным!»
– В том-то и дело, что я вовсе не хочу, чтобы сын мой был русский!
– И того вы не имеете права делать: сами вы русская, отец у него русский, и потому он должен оставаться русским, пока у него собственного, личного какого-нибудь желания не явится по сему предмету; а то вдруг вы сделаете его, положим, каким-нибудь немцем и протестантом, а он потом спросит вас: «На каком основании, маменька, вы отторгнули меня от моей родины и от моей природной религии?» – что вы на это скажете ему?
– Ничего я ему не скажу, – возразила Елена с досадой, – кроме того, что у него был отец, а у того был приятель – оба люди самых затхлых понятий.
– А мы ему скажем, – возразил Миклаков, – что у него была маменька – в одно и то же время очень умная и сумасшедшая.
– Не сумасшедшая я! – воскликнула на это Елена. – А надобно же когда-нибудь и кому-нибудь начать!
– Что такое начать? – спросил ее Миклаков. – Чтобы все люди протестантами, что ли, были?
– Подите вы с вашими протестантами! – воскликнула Елена. – Чтобы совсем не было религии – понимаете?..
Когда Елена говорила последние слова, то у ней вся кровь даже бросилась в лицо; князь заметил это и мигнул Миклакову, чтобы тот не спорил с ней больше. Тот понял его знак и возражал Елене не столь резким тоном:
– А вот когда не будет религии, тогда, пожалуй, не крестите вашего сына: но пока они существуют, так уж позвольте мне даже быть восприемником его! – заключил он, обращаясь в одно и то же время к князю и к Елене.
– Ну, делайте там, как хотите! – сказала та с прежней досадой и отворачиваясь лицом к стене.
– Я очень рад, конечно, – отвечал князь и пожал даже Миклакову руку.
– А когда же эта история будет? – спросил тот.
– Как-нибудь на этой неделе, – отвечал протяжно князь. – Можно на этой неделе? – счел он, однако, нужным спросить и Елену.
– Мне все равно! – отвечала та, не повертываясь к ним лицом.
– На неделе, так на неделе! – сказал Миклаков и веялся за шляпу.
– А вы еще к нам… К княгине зайдете? – спросил его князь.
– Зайду-с, – отвечал Миклаков опять как бы несколько сконфуженным голосом.
По уходе его, Елена велела подать себе малютку, чтобы покормить его грудью. Мальчик, в самом деле, был прехорошенький, с большими, черными, как спелая вишня, глазами, с густыми черными волосами; он еще захлебывался, глотая своим маленьким ротиком воздух, который в комнате у Елены был несколько посвежее, чем у него в детской.
– Милый ты мой, – говорила она, смотря на него с нежностью. – И тебя в жизни заставят так же дурачиться, как дурачатся другие!
VII
Приход, к которому принадлежал дом князя Григорова, а также и квартира Елены, был обширный и богатый. Священник этого прихода, довольно еще молодой, был большой любитель до светской литературы. Он имел приятный тенор, читал во время служения всегда очень толково, волосы и бороду немного достригал, ходил в синих или темно-гранатных рясах и носил при этом часы на золотой цепочке. С купечеством и со своею братиею, духовенством, отец Иоанн (имя священника) говорил, разумеется, в известном тоне; но с дворянством, и особенно с молодыми людьми, а еще паче того со студентами, любил повольнодумничать, и повольнодумничать порядочно. Дьякон же в этом приходе, с лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший), был, напротив, человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато был прелюбопытный и знал до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно было известно, что князь по крайней мере лет пятнадцать не исповедовался и не причащался, что никогда не ходил ни в какую церковь. В недавнее время он проведал и то, что князь к ним же в приход перевез содержанку свою. Обо всем этом дьякон самым добродушнейшим образом докладывал священнику. Тот на это не делал никакого замечания и только при этом как-то необыкновенно гордо смотрел на дьякона. Вообще отец Иоанн держал весь причт ужасно в каком отдаленном и почтительном от себя расстоянии. В одну из заутрен дьякон доложил снова ему:
