Наум Фогель - Капитан флагмана
- Что поздно родился, - ответил Григорий. - Читай.
"Если вдуматься, то он прав, - подумал Сергей. - О войне писать легче. Трудности, острые конфликты... Характеры вырисовываются сами собой. Но, с другой стороны, эта женщина в троллейбусе... "Господи, опять о войне. Ну сколько можно!" Нет, надо писать. Как получилось, что немецкий народ, такой великолепный народ, был так обманут. Как это случилось? И еще. Ведь по нашей земле шагали не только молодчики в черных мундирах со свастикой на рукаве. Шагали крестьяне. Шагали рабочие. Шагали служащие - бухгалтеры, счетоводы, сборщики податей... Учителя, которым конечно же не из автоматов строчить, а обучать ребят уму-разуму. Наконец, конструкторы, техники, ученые, черт их возьми. Эти не могли не понимать, что делают. Этих не одурачишь теориями о преимуществе арийской расы. Вся Европа лежала у их ног, покоренная и, казалось, покорная. А впереди, за Кавказским перевалом, мерещились им белые храмы и тихие реки сказочной Индии. Они..."
- Не было этого! - громко, со злостью сказал Гриша.
- Чего не было? - спросил Сергей.
- Того, о чем вы пишете здесь. Наши люди всегда верили в победу. С первых дней. С первых часов. Никто не задумывался над тем, что будет, если немцы победят. - Я задумывался, - спокойно сказал Сергей. - А почему вы полагаете, что они не могли победить?
- Потому что история подчиняется закономерностям. И потом, кто сомневается у вас? Коммунист? Если бы такой вопрос задал трус или предатель, куда ни шло. А то ведь коммунист. Сын участника штурма Зимнего. Не мог такой сомневаться. Не имел права.
- Немцы дошли до Волги. Они были в Кисловодске... Вдумайтесь, Гриша, в Кисловодске. На них работали все заводы Европы. С ними были армии многих стран. А мы потеряли хлеб, металл и уголь Украины, Белоруссию, Ленинград блокирован, тысячи городов - в руинах...
- Все равно, не могли они победить.
- Вспомните Испанию. Если бы кто-нибудь сказал мне в тридцать шестом, что фашисты в Испании победят, я бы ему проломил голову. А они ведь победили и вот уж какой десяток лет все держатся и держатся.
- Ладно, - произнес Григорий и попросил: - Читай дальше, Таня.
"Имею ли я право так ставить вопрос в своей книге? - думал Сергей и решил: - Имею. Так могло быть. И нужно показать, чего стоило нам, чтобы этого не случилось".
Таня закончила читать, положила рукопись на колени.
- Вот видите, - сказал Гриша. - У нее слезы.
- Ты скажи, - спросила его Таня чуть слышно, - надо писать об этом или не надо?
Григорий вдруг вспомнил Каретникова, его слова: "...Я, брат, войны попробовал... Мне жизни уже не будет..." Посмотрел на Гармаша, на Таню. И сказал так же тихо:
- Надо.
31
Солнце садилось медленно, нехотя. Длинные мягкие тени ложились под ноги. Песок, днем золотистый, сейчас казался розовым.
Теплоход появился из-за мыса, пыхтя, замедлил ход и наконец тяжело осевшим бортом уперся в причал. Мостик дрогнул, сваи жалобно заскрипели. Полуобнаженный матрос с традиционной татуировкой на груди и руках что-то предупреждающе крикнул осипшим голосом, легко приподнял тяжелый деревянный трап, уложил его чуть наискосок, стал сбоку, отряхнул ладони и принялся отбирать билеты.
Вадим Петрович и Багрий устроились внизу. Шарыгина оттеснили влево. Он стоял, держась за перила, любовался закатом.
Чаще застучал дизель. Послышалась команда отдать концы. Матрос убрал сходню, снова отряхнул ладони и куда-то исчез. Послышался нарастающий шум воды за кормой. Катер, постепенно набирая скорость, направился к фарватеру.
Дрожит мелкой дрожью палуба. И поручни тоже дрожат, еще теплые, не успевшие остыть металлические поручни, отшлифованные сотнями тысяч рук за десять лет.
Солнце висело над плавнями, оранжево-красное, остывающее, под ним лежало облако, тонкое, нежное, будто сотканное из синей паутины. И над ним облако, но уже плотное, в разрывах. И в этих разрывах - ярко-золотистый багрянец. На палубе уже неясные вечерние тени. Они все время движутся, то приближаясь к борту, то отодвигаясь от него. Но вот солнце ушло за облако, и тени растаяли, все вокруг покрылось легкой синеватой дымкой. У берега, под развесистыми ивами, вода уже - совсем черная. И над этой лоснящейся тенью чудится легкая кисея тумана. При закате солнца на реке все обманчиво, особенно цвет воды - не то густо-фиолетовый, не то оранжево-лиловый с таинственными бликами на гребнях волн, покато расходящихся от теплохода к берегу.
Сквозь мерный стук машины и назойливый крик чаек слышно, как журчит вода за бортом.
Когда теплоход причалил к пристани, над городом повисли сумерки. Зажглись вечерние огни. У входа создалась толчея: пассажиры спешили к трамвайным и троллейбусным остановкам. У соседнего пирса тоже причалил большой речной теплоход, переполненный дачниками.
Вадим Петрович проводил Багрия до трамвая, помог сесть - это было нелегко, - подождал, пока трамвай тронулся, и зашагал к своему троллейбусу. На душе у него было легко и радостно: день прошел хорошо, натянутость в отношениях с Андреем Григорьевичем, которая возникла вчера и еще сегодня давала себя чувствовать, к вечеру совсем прошла, дома ждала газета с его статьей о витаминах, и вообще все шло как нельзя лучше.
Багрий стоял у окна площадки наполненного до отказа трамвая и думал, что сегодня надо было бы ему вернуться пораньше, чтобы успеть поговорить с Каретниковым, может быть, в больницу съездить - посмотреть Валентину Лукиничну. Он и хотел выехать пораньше, но не получилось: сначала сосед в гости пришел, потом другой пожаловал - пригласить его и Шарыгина отобедать в семейном кругу за компанию, затем сняли с рейса дополнительный катер, который всегда включался в график по выходным. "Ничего, - успокаивал себя Андрей Григорьевич, - времени еще много, успею все сделать".
Вернувшись домой, он принял душ, переоделся и направился к Назару Фомичу.
Каретников, как и вчера, сидел на верхней ступеньке лестничной площадки и курил.
- Ну как? - подсел к нему Багрий. - Отошло маленько?
- Вы уж извините, Андрей Григорьевич, накуролесил я тут вчера.
- Что старое вспоминать. Мне надо бы с вами поговорить. Еще вчера вечером хотел, да какой же разговор вчера. Может, пригласите на чашку чая?
- Ради бога, Андрей Григорьевич, - поднялся Каретников. - Милости прошу. Да только Саши дома вот нет.
- И хорошо, что дома нет. Нам с вами с глазу на глаз поговорить надо.
Они устроились на кухне. Каретников хозяйничал - поставил чайник на плиту, достал из шкафа чашки, ложечки, сахарницу, даже баночку с вареньем. Когда чайник закипел, Назар Фомич заварил свежего чая, налил гостю и себе.
Андрей Григорьевич пил молча, потом заговорил о вчерашнем приходе Бунчужного. Услышав о директоре, Каретников вспылил:
- Да пошел он...
- Напрасно вы так о нем. Разговор ведь о вас шел.
- С чего бы это! Бунчужный - и вдруг обо мне, мелкой сошке...
- Да не считает он вас мелкой сошкой, Назар Фомич. Он вас умельцем считает. И просил передать, чтобы завтра на работу вышли.
- Да не может быть этого. Бунчужный своих решений не меняет.
- Меняет, если надо. И напрасно вы с такой злостью о нем: ведь сами понимаете, что неправы. Согласитесь, Назар Фомич, нельзя на завод, да еще на такую работу, как у вас, в тяжелом похмелье являться.
- Что правда, то правда, - вздохнул Каретников.
- А если правда, значит, и на работу завтра. Однако мне еще и о другом с вами поговорить нужно.
- О моем пьянстве? Так мы об этом уже не раз говорили. - Он замолк. Угрюмо глядел в стакан, помешивая ложечкой. Стекло тихо позванивало.
Багрий понимал, что, если и дальше так пойдет, разговора, на который он рассчитывал, не получится. С этим человеком надо как-то иначе.
- Поймите, Назар Фомич, - начал он мягко, с трудом подбирая нужные слова. - Я не только сосед вам, я ведь еще и старый лекарь, много повидавший на своем веку. Есть люди, которые безо всякой причины пьют. Сдуру. А у вас причина. И, чует мое сердце, уважительная. Знать бы ее, и помочь можно. Каретников отрицательно покачал головой. Багрий тут же предупредил готовое вырваться возражение: - Можно, - твердо сказал он. - Нужно только знать, что вас гнетет. Многие вокруг вас уже и возмущаться устали. А мне вот искренне жаль вас. По-человечески жаль. Будто не с вами беда, а с родным сыном. И ребят ваших жаль - хорошие у вас ребята. И Сашу жалко. До боли в сердце. Вы вот на нее с руганью да с ножом, а она ведь любит вас. И вообще - она славная, добрая женщина. Все ее любят - и тут, и на заводе...
Багрий говорил неторопливо, тихим голосом. Теперь нужные слова приходили уже сами собой. И от этих слов, и от проникновенного голоса Багрия что-то дрогнуло в душе Каретникова. Никто никогда с ним так не говорил. Ругали, корили памятью отца, попрекали слезами жены и детей, но чтобы вот так...
Багрий вспомнил встречу с Будаловым, свои раздумья после этой встречи и рассказал Каретникову о том убийстве, когда отец, в пьяном дурмане, зарезал жену и детей, а сам повесился. Каретников слушал уже не просто внимательно, а сосредоточенно. Когда же услышал о детских следах на полу, лицо его болезненно исказилось. Он скрипнул зубами, ударил кулаком по столу и глухо произнес:
