Наум Фогель - Капитан флагмана
У него и прежде было немало друзей, а сейчас... Пошли выпивки, рестораны, пикники. И со своей будущей женой он познакомился тоже в ресторане. Он говорил, что никогда не женится, что только полная свобода может дать простор для творчества, и вдруг очутился в плену у женщины, мечтавшей только о тряпках, гарнитурах, пуфиках и еще черт знает о чем. Она заставляла его писать стихи на злободневные темы, к любой, даже самой незначительной, дате. Она сделала его конъюнктурщиком. Он с ужасом видел, что становится пленником ненужных, даже противных ему вещей. Теперь нередко, вместо того чтобы идти домой, он забирался в небольшой ресторанчик с поэтическим названием "Тополенок", усаживался там в углу за столиком, просил подать вина и начинал писать. Однажды Каретников, увидя его, подошел, присел. Гриша налил ему полный стакан, стал горячо и страстно убеждать в необходимости беречь самое заветное, чтобы иметь возможность сеять вечное, бессмертное...
Каретников долго слушал околесицу, которую нес в пьяном тумане Григорий, потом глубоко вздохнул и ушел, не сказав ни слова, не притронувшись к стакану. На следующий день, во время обеденного перерыва, он отозвал Григория в сторонку.
- Ты вот что, парень... Ты брось эти свои выпивоны. Они тебя до добра не доведут. - И добавил: - Я вчера на тебя глядел там, в "Тополенке", и стало мне страшно... Почему?.. Я в тебе себя узнал. Если не бросишь, бедой кончится. Ты мне поверь.
- А чего же вы не оставите, если это так страшно? - спросил Григорий.
- У меня другое дело, парень. Я, брат, войну попробовал. Тебя еще на свете не было, а я... - Он оборвал свою речь, насупился и бросил уже зло: В общем, ты на меня не равняйся. Мне жизни уже не будет, а тебе только жить да радоваться.
- Да я ведь что, - забормотал растерянно Григорий, которого тронуло участие этого всегда хмурого электросварщика. - Я ведь понемногу... И только за компанию.
- Неправда, - сухо сказал Каретников. - Ты вчера был один, с бутылкой на пару. Девчонки в твою сторону глазами стреляли. Как же - рабочий поэт. Гордость нашего судостроительного. Девчонкам такое нравится. А мне за тебя страшно стало.
Григорий поспешил успокоить Назара Фомича:
- Так я же писал там. Сочинял. А вино для форсу поставил.
- Мне не бреши. Другим бреши сколько хочешь. А себе не бреши. Вино тебя сразу в полон берет. У меня, брат, глаз наметанный.
Григорий смутился. Он действительно пьянел быстро и незаметно для себя. И сразу же терял контроль над собой. Потом никак не мог вспомнить, что болтал, что делал. Однажды проснулся в незнакомой комнате. Узкая кровать, некрашеный деревянный стол с чернильницей на нем. Окно, забранное решеткой из арматурных прутьев. На полу - старенькая дерюжка. Пробовал открыть дверь. Заперта. Где он?.. Как попал сюда?.. Голова гудела. Во рту - горечь. Смутно припомнил вчерашнюю компанию - галантные парни, умненькие девчонки в брюках... Болтали о какой-то универсальной свободе, независимости, сексуальной революции, которая грядет. Сначала сидели в ресторане. Потом шли по улице. А дальше что?
Вошел знакомый милиционер. Григорий спросил:
- Где это я?
- Вытрезвитель это, Гриць. Не хотел тебя позорить, в общую тащить, и устроил в дежурке.
Григорий похолодел от ужаса. Совсем недавно Романов попросил его написать сатирические стихи о вытрезвителе, и он тогда провел здесь почти целый вечер. На другой день в газете появились его частушки - острые, хлесткие. И вдруг...
- За что меня?
- Собирался продавца в гастрономе избить за то, что не хотел водку в долг отпустить.
- Избил?
- Добрые люди удержали.
- Значит, можно собираться?
- Можно, - улыбнулся милиционер.
...С женой у него не ладилось все больше и больше. Василий Платонович был прав. Кругом прав: и беременность оказалась липовой, и характер истерический, привычки мещанские... Он напился и в пьяном дурмане учинил погром в своей квартире: выбросил в окно радиоприемник, телевизор, вслед за ними полетели с третьего этажа чешские или немецкие - черт их разберет какие! - стулья, фарфоровые безделушки, пуфики, посуда. Он выбросил все, что можно было выбросить. Потом вооружился своими шестикилограммовыми гантелями и в течение нескольких минут превратил в щепки шкаф. После этого "побоища" Таранца отправили на год в колонию. Затем, неожиданно совершенно, срок сократили наполовину.
Семейные дела его утряслись как-то сами собой: пока он отбывал наказание, жена оформила развод и стала полновластной хозяйкой его благоустроенной квартиры.
- Черт с ней, с квартирой, - говорил Григорий. - Была бы не эта однокомнатная со всеми удобствами, а золотые хоромы - отдал бы, только б не видеть ее, мою благоверную.
Потом он встретил Таню. Она заметила его давно. О его поэзии отзывалась восторженно, даже если стихи были "так себе", гордилась тем, что его лучше, чем других, встречает молодежь, тем, наконец, что любит его. Когда ей в руки попали его "тюремные" стихи, она переписала их в десятках экземпляров и раздавала студентам. Вот, читайте!
Гриша обратил на нее внимание во время своего творческого отчета, организованного литфаком. На этом вечере ему досталось от критиков. Таня выступила в его защиту страстно и убедительно. После вечера он крепко пожал ей руку, от души поблагодарил и пошел провожать. Через некоторое время она предложила ему комнату в своей квартире. Две комнаты с кухней много для одного человека. Он тут же перетащил к ней свой нехитрый скарб.
В редакции газеты лучше всех к нему относился дядька Тымиш, старый вахтер, невысокий, худощавый человек с добродушным лицом и свисающими по-запорожски усами. Может быть, потому, что видел, как Григорий пишет стихи. Пристроится где-нибудь на табурете в раздевалке и начинает что-то бубнить себе под нос, мерно постукивая при этом носком по полу. Пишет, вымарывает, опять бубнит и опять пишет. Проходит какое-то время - иногда час, иногда несколько часов, - и стихи "вытанцовываются". Прежде чем нести их "на суд" завотделом, Григорий всегда читал их дядьке Тымишу. И тот потом с тревогой ожидал, чем закончится разговор в отделе.
Когда Григорий возвращался мрачный, дядька Тымиш спрашивал с тревогой:
- Не приняли?
- Не приняли.
- Порвал?
- Порвал.
- Не жаль?
- Одним шедевром больше, одним меньше... Пойду выпью, может, на сердце легче станет.
- Гультяй ты и шибайголова, - говорил вахтер. - Надо бы мне поломать дружбу с тобой, да привязался я к тебе, окаянному. Пора остепениться. Говорил ты мне, что дивчина у тебя есть. Добрая дивчина. Что же тогда резину тянешь? Если на полном серьезе нравится, то, как это кажуть у нас, господи благослови.
Таранец отрицательно качал головой. Нет, хватит и того, что раз сотворил такую глупость.
- Поэт, дядя Тымиш, должен быть свободен, как ветер. Поэт должен всегда оставаться свободным.
- От чего свободным? - услышав разглагольствования Таранца на эту тему, спросил Гармаш.
Гриша, как мог, объяснил.
- Да поймите же вы, - сказал Сергей Романович. - Нет и не может быть такой свободы, о которой вы тут говорите. Человек всегда связан по рукам и ногам законами того общества, в котором живет. Это ведь так просто.
- За что же тогда боролись наши отцы и деды? - спросил Таранец, пытаясь превратить неприятный разговор в шутку.
- За анархию и произвол они не боролись. А то, что вы проповедуете под девизом "свободы", на самом деле - анархия. Вы вольны выбрать себе любую профессию, но коль выбрали и выучились, извольте добросовестно работать. Вы свободны сделать выбор, с какой женщиной связать свою судьбу. Никто вас не неволит. Но коль вы уже сделали выбор, извольте создать здоровую семью, спокойную, в которой воспитывались бы крепкие и счастливые дети. А жить какое-то время с одной, с другой, третьей и так далее - это не любовь и не свобода, а самый обыкновенный разврат. Впрочем, мне кажется, что вы только рисуетесь, потому что в действительности думаете, как и я. Вы же толковый парень, Гриша. И знаете, что такое истинная свобода.
- Осознанная необходимость, - ухмыльнулся Таранец.
- Да. Не пойму только, зачем вы об этом с насмешкой. Есть вещи и понятия, насмехаться над которыми - кощунство. Да, свобода - это осознанная необходимость. И это отличает нашу политику в данной области от всего, что было нагромождено до нас. Вам кажется, что вы протестуете против этой политики, а вы просто кривляетесь.
- Я не политик, Сергей Романович. Я поэт.
- А поэт обязан быть политиком. Государственный деятель может порой и не знать тонкостей поэзии, а поэт обязан хорошо разбираться во всех тонкостях политики. И не только разбираться, но и вмешиваться в нее. Активно. Кстати, мы ведь уже говорили об этом. И помнится, вы были со мной согласны. Или мне почудилось?
После этого разговора Григорий долго ходил сам не свой. Он был в отпуске, времени хоть отбавляй, вот и колесил по городу.
