Федор Сологуб - Том 8. Стихотворения. Рассказы

Сначала сестра Катя боялась, что Ольга простудит, заморозит ее детей. Потом поверила, оставила детей на попечение Ольги и занялась своими делами и развлечениями, суетною жизнью женщины, у которой не так уж мало денег, чтобы стоило тратить время и заботы на их добывание.

Ольга говорила ей и Николаю Борисовичу:

— Посмотрите на себя в зеркало, — ведь вы не живые люди, а просто комки слабых нервов. Подумайте, как вы живете: вам противно встать утром рано, и вы оживаете топько тогда, когда зажигается электричество.

Катя отвечала:

— Зимой утром вставать рано! Да это же невозможно, — темно, холодно, тоскливо. Нет, я только к вечеру чувствую себя хорошо.

— Слабое, нервное поколение, — говорила Ольга. — Одна только надежда, что дети будут иными. Я хочу, чтобы ваши дети были сильными, смелыми.

И часто спорили о детях. Катя сердито кричала:

— У тебя нет своих детей, ты не можешь понять чувств матери.

Ольга смотрела на нее спокойно и думала:

«Твои дети — дети холодной, вялой любви, — полулюбви. Без меня они были бы полулюдьми. Только моя любовь, любовь моя без меры, сделает этих детей детьми радости и счастья».

Настойчиво и терпеливо добилась она того, чтобы дети воспитывались, как она хотела.

Дома — шум, крик. Еще издали услышала Ольга Катин крик и детский плач и побежала к дому.

— Что такое? Что случилось? — спрашивала она, вбегая на террасу.

Эмилия, эстонка за немку, по титулу бонна, а на деле нечто среднее между экономкою и горничною, миловидная молоденькая девушка в белой блузке и синей юбке с кожаным поясом, босая и загорелая, как Ольга, пугливо отвечала:

— Екатерина Григорьевна сердится, зачем дети долго гуляли. А я не могла за детьми сходить, мясник приезжал, белье гладить, варенье варить надо, так много дела по дому.

Видимо радуясь, что можно уйти от детей плачущих и от хозяйки рассерженной, Эмилия быстро побежала через сад в кухню, поправляя на бегу воткнутые в прическу желтые целлулоидные гребенки. Прическа у нее была такая же, как у Ольги, и во всем она старалась подражать Ольге.

Ольга подумала: «Отчего я, так легко накладывающая на других печать моей воли, все-таки волею моею не могла взять его любви, не заразила его моею любовью? Или только тот и силен, кто силен не о себе, чья любовь не разделена и чиста?»

Ольга неспеша вошла в комнату. Мальчики бросились к ней и прижались к ее юбке, боязливо посматривая на рассерженную мать. Катя ходила по комнате, дымила папироскою, постукивала высокими каблуками и кричала:

— Разбалованные, скверные мальчишки!

Кое-как причесанная, кое-как одетая, слабо зарумянившаяся на летнем солнце, — Катя, по всему было видно, только недавно встала с постели.

— Что случилось? — спросила Ольга.

— Что случилось? — закричала Катя, останавливаясь перед Ольгою. — Скажи, пожалуйста, Ольга, что это значит, что дети целое утро пропадали Бог весть где и наконец пришли одни?

— Мы были вместе, — отвечала Ольга, — потом дети побежали домой, я отстала.

— Воплощенная кротость! — язвительно сказала Катя. — Но я знаю, где ты была и с кем любезничала.

— Эмилия Карловна! — крикнула Ольга, подходя к двери из столовой в сени, за которыми была кухня, — возьмите детей, побудьте с ними часок. Дайте им есть.

Эмилия торопливо вышла из кухни, оправляя рукава на покрасневших от кухонного жара руках, и увела детей в сад, в беседку, где завтракали и обедали в хорошую погоду.

— Николая Борисовича нет дома? — спросила Ольга.

— А ты не знаешь, где он? — сердито говорила Катя. — Я завтракала одна в то время, как вы изволили прогуливаться.

— Я с утра не видела Николая Борисовича, — спокойно возразила Ольга. — Уверяю тебя, ты ошибаешься. Если я с кем разговаривала, так только с Бредневым.

Катя язвительно захохотала.

— Сказки рассказываешь, милая.

Ольга улыбнулась.

— Бреднев сказал мне, что любит меня.

Катя зажглась нетерпеливым любопытством.

Даже папиросу оставила, положила в пепельницу.

— Ну и что же? Что же ты? Сказала да?

— Сказала нет, — ответила Ольга и заплакала.

Катя ярко покраснела.

— Вот как! Сказала нет! — с тихою яростью говорила она. — Скажите, пожалуйста! Мы любим другого! Но только другой — чужой муж. Да тебя это не останавливает? Ну что ж, нарушай чужое счастье, отнимай у сестры мужа.

— Катя, Катя, зачем ты это говоришь? — плача сказала Ольга. — Я никогда ему ни слова не сказала о моей любви, и он никогда не узнает, что я его люблю.

— Зачем же ты живешь с нами?

— Только для детей.

— Чтобы сделать их грязными, царапанными дикарями?

— Чтобы сделать их господами и повелителями жизни, кующими свою судьбу по своей воле. Но если ты не хочешь, ты можешь сказать мне, чтобы я ушла, — твои дети, делай с ними, что хочешь. Расти их такими же неврастениками, как ты и Николай.

Катя засмеялась. Села на диван. Задумалась, успокоилась.

— Ты — хитрая, — сказала она. — Уйдешь и его за собой потянешь. Нет, пока ты с нами, я все-таки спокойна. Я знаю, что ты — честная, что ты меня не обманешь.

Сестры обнялись и плакали.

Вечером газеты принесли известие о мобилизации. События пошли быстро. Через несколько дней Катин муж был призван на войну, быстро собрался и уехал. Сестры остались на даче. Катя хотела уезжать в город, а Ольга уговаривала ее остаться хоть до половины августа.

— Пойми, — говорила она, — что, раз Англия объявила войну, так германский флот ничего не может сделать. Здесь совершенно безопасно, высадка невозможна.

Катя ей бы, пожалуй, и не поверила и настояла бы на немедленном отъезде в город. Но разговор с Бредневым дал ее мыслям другое направление.

Проводив мужа до станции, Катя возвращалась домой на извозчике вместе с Бредневым.

— А Ольга Григорьевна не провожала? — спросил Бреднев.

— Она осталась с детьми, — отвечала Катя.

— Собирается в город?

— Ей не хочется в город, она настаивает, чтобы мы остались здесь до конца лета.

Бреднев засмеялся. Его добродушные серые глаза вдруг стали злыми. Он говорил:

— Не может быть! Ольга Григорьевна поступит на курсы сестер милосердия и постарается попасть поближе к Николаю Борисовичу.

Катя побледнела.

«О, хитрая, хитрая! — думала она про сестру. — Нет, ты не поедешь в город».

И они уехали самыми последними из дачников, когда уже ночи стали совсем темны, и когда уже велено было не зажигать вечером огня в комнатах, окна которых видны с моря.

Переехали в город, и Катя стала тревожиться ожиданием, когда же Ольга поступит на курсы. Но Ольга занималась с детьми. Катя стала бояться, что Ольга и так найдет возможность уехать в армию, увидеть Николая Борисовича и увлечь его. Прочтя в газете рассказ о женщине, надевшей мужской костюм и попавшей в ряды армии, Катя очень испугалась.

«Вот так и Ольга поступит, — думала она. — Встретится с Николаем, и он влюбится в нее».

Не стерпев страха, Катя решила объясниться с сестрою. Детей отправила с Эмилиею на улицу, а Ольге сказала:

— Мне надо с тобою поговорить.

Когда сестры остались одни, Катя прямо приступила к делу. Она сказала:

— Ольга, не скрывай. Я догадалась. Я знаю, что ты хочешь сделать.

И заплакала. Ольга смотрела на нее, широко открывая глубину голубых, удивленных глаз.

— Катя, милая, что ты? О чем ты догадалась! Что ты обо мне думаешь? О чем плачешь? — спрашивала она, обнимая сестру.

Катя говорила:

— Ты обрежешь волосы, оденешься мальчишкою, достанешь паспорт и поступишь в солдаты.

Ольга засмеялась. Потом нахмурилась. Спросила:

— Зачем мне все это сделать?

— Ты сама знаешь, зачем.

— Зачем же? Воевать с германцами? Быть с твоим мужем? — спрашивала Ольга.

— Да, да, вот именно все это, — сухим от злых слез голосом отвечала Катя.

Ольга обняла ее, поцеловала крепко и сказала:

— Катя, милая, поверь мне, я никогда не говорю неправды. И то, и другое я уже сделала, мне не надо резать волосы и поступать в солдаты, — я и так воюю с врагами, мне не надо ехать туда, где Николай — я и здесь с ним. Ты меня понимаешь?

— Нет, — тихо сказала Катя.

— Пойми, Катя, — говорила Ольга, — я воспитываю в твоих детях волю к господству над жизнью, научаю их хотеть и достигать, и если они и другие дети, теперь растущие, станут такими, как я хочу, тогда никакой враг не будет страшен нашей родине.

— В этом, Ольга, я тебе давно поверила, — отвечала Катя. — Помнишь, как я испугалась, когда первый раз увидела детей голыми на снегу, на морозе? Теперь я за них не боюсь, я тебе верю. Но я того боюсь, что ты тянешься к моему Николаю, и наконец отнимешь его от меня.

— Это могло бы быть, Катя, — отвечала Ольга, — если бы не было детей. Но ведь я, когда с его детьми, живу с ним и для него. Разве ты не понимаешь, какое это высокое счастье — быть с любимым в том, что живо и молодо, в его детях и на этом мосту между ним и мною целовать его целованием чистым и без горечи?