Русские снега - Юрий Васильевич Красавин
Богородица была та же, что явилась ей там, в поле, и встретила её тем же кротким всепонимающим взглядом. Робея, Маруся взяла лежавшую тут свечку, зажгла её от соседней и поставила в подсвечник; теперь лица на иконе и вовсе ожили, огонёк свечи отражался в глазах юной матери и младенца.
Никогда Маруся так жарко не молилась. Да и вряд ли это можно было назвать молитвой: повинуясь сердечному велению, Маруся шептала, говорила о себе самой, о Ване и своей постоянной тревоге о нём — она поймёт, поймёт! — о муже, ушедшем с этого света столь рано… и про этот снег, который так безжалостно придавил всех живущих здесь. Никогда она не чувствовала себя столь воодушевлённой — словно спали с души оковы, словно солнца луч проник к сердцу, осветил и согрел, и её, Марусина, жизнь обрела вдруг смысл и значение в этой мольбе.
Опять показалось, что юная мать на иконе улыбнулась ей, ободряя и обещая защиту для сына Вани на этом свете, для мужа Игоря Макарыча на свете том и для деревни Лучкино, равно как и прочих, плененных и угнетенных снегами. Маруся смахнула благодарные слёзы и, чувствуя великое облегчение, сказала себе самой:
— Что это я… никак плачу?
И добавила неведомо почему:
— Прости меня… прости.
6.
— Херувимы, — сказала Махоня, становясь возле Сорокоумовых. — Слышите, как хорошо поют?
Она была оживлена, даже радостна, словно не в церковь пришла, а в гости приглашена праздновать чьё-то семейное торжество.
— Нет, там женщины… хор, — неуверенно возразил ей Ваня, вглядываясь вверх и видя поющих, одетых в белые одежды.
— Херувимы, — решительно заявила Махоня.
— Но ведь они только… в раю, — неуверенно сказала Маруся.
— А ты знаешь, где он, рай? Может, как раз здесь.
Против этого Сорокоумовы возражать не стали.
— Как хорошо, что я этих с собой привела, — Махоня перекрестилась. — Батюшка сказал: коли всё сотворено Господом, то и они творенья Божьи.
Ваня с Марусей оглянулись, и на лицах их отразилось крайнее изумление: за белой колонной перед низко поставленной иконой дружной стайкой стояли «свои люди». Их оказалось не менее двух десятков, а выстроились они чинно: старшие впереди, младшие за ними; двое старичков стояли на коленях, остальные забавно крестились, кланялись… Толстый, похожий на копёшку сена или соломы Иван Иваныч стоял у стены на особицу и тоже неловко крестился.
— Я у отца Анаксимандра попросила за них. Он их благословил и малую иконку пониже поставил, чтоб им удобней было.
— У какого отца Анаксимандра? — спросил Ваня, хотя догадался, о ком речь.
— Да у священника, вон он! Обещал окрестить их после службы. Крещение будет честь честью, в купели — все как полагается… Что ж, не чужие — свои люди… А нынче праздник большой.
Один из «своих людей» бойким голоском пропищал:
— Нынче Введенье во храм Пресвятой Богородицы.
— Это Филя, — подсказала Махоня. — Уж такой грамотный! Всё знает.
Отец Анаксимандр между тем читал, стоя перед аналоем:
— Научи нас творить молитву твою, потому что ты — Бог наш, а мы — люди твои, твоя собственность, твоё достояние…
«Это он и обо мне тоже? — подумал Ваня. — И я достояние? Но ведь я некрещёный! Я ещё дикий человек, вроде Махониных лилипутов…».
— Не вздеваем рук наших к богу чужому, не следуем ни за каким лже-пророком, не исповедуем еретического учения, но к тебе воздеваем наши руки, молимся тебе. Отпусти грехи наши… и на страшном твоём суде не отлучи нас от десного стояния, удостой того благословения, которое получают праведники! И пока стоит мир, не посылай на нас напастей искушения…
— Не посылай на нас напастей, — повторила за ним Маруся шепотом. Сын спросил у неё, сомневаясь, можно ли ему креститься на иконы, если не крещён.
— То моя вина, — сказала Маруся и тотчас направилась к священнику. — Попрошу… может быть, он сегодня же окрестит тебя.
— В каждом из нас частица Духа Святаго, — сказал отец Анаксимандр, выслушав её, и при этом оглядывался на Ваню.
Нет, это был не Овсяник. Но почему, почему так похож!?
— Постройте прежде всего храм в душе своей и молитесь, — говорил священник. — И да будет услышана ваша молитва!.. Потом отрок придёт ко мне, я окрещу.
И во всё время дальнейшей службы о. Анаксимандр то и дело то ли с интересом, то ли озабоченно оглядывался на нового прихожанина, словно не желая выпускать его из поля своего зрения да и из поля своего влияния. Вообще Ване Сорокоумову казалось, что всё это храмовое действо обращено к нему, впервые оказавшемуся в церкви, впервые слушавшего проповедь:
— Не возноситесь в гордыне и не тщитесь постигнуть мудрость Божью… Что нам делать ныне? Не утвердиться ли на единении и не постоять ли за чистую и непорочную веру Христову, за святую церковь Богородицы и за многоцелебные мощи наших чудотворцев… Главное помните: не предавайтесь унынию или отчаянию — это великий грех. И не забывайте молиться…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1.
Над папертью храма сквозь снеговую толщу светило солнце. Ваня спустился по белым ступеням её и сел на деревянную скамеечку, словно для него тут вытаявшую, — раньше не было её! — та скамья оказалась тепла, под нею из-под снега выбивались кустики зелёной травки, и одуванчики цвели.
Ваня сидел, дивился: вот ступени вверх, вот ледяные в изморози двери… всё въяве. Не было возможности окинуть взглядом эту церковь, чтобы видеть внешний облик её — или у неё только облик внутренний? В этом заключался какой-то скрытый смысл, но понять его не было у Вани сил.
Маруся тоже вышла и села рядом с сыном на эту скамью; она так полна была только что пережитым, что тоже обессилела.
Из открытых дверей снежного храма по-прежнему доносилось тихое пение, ласкавшее не столько слух, сколько сердце.
И вот то, что произошло потом, каким-то странным образом расслоилось… распалось. При единстве времени и места происходил нечто, воспринимавшееся каждым по-своему, — это как если бы с разных сторон смотрели на один предмет, а видели один, скажем, рыбу, а другой лошадь, третий — просто дерево под ветром.
2.
Горбунья Ольга вышла на паперть, когда ни Маруси, ни Вани тут не было: уже ушли. Ольга услышала отдалённый шум, который постепенно нарастал, становился дробным — было похоже, что мчался табун лошадей, причём очень большой.
Махоня и Анна, вышедшие к ней, тоже услышали этот конский топот, который был уже близко. Он накатывался лавиной, как накатывается на берег вал воды.
Из снега словно выломился прямо перед
