Отравленные слова - Майте Карранса
– Нурия Солис. Я сейчас у нее, я узнала номер Пепе, когда она мне его продиктовала.
– Где Пепе сейчас?
Мысли Лосано мчатся со скоростью света.
– Не знаю. Телефон недоступен, он сказал, что сегодня домой не вернется, много работы. Нурия больше ничего не знает.
Лосано вытирает пот, который уже стекает по шее и намочил рубашку. Он отходит, давая дорогу официантам, которые тащат тарелки с тыквенным супом, еще и еще, и принимает решение.
– Оставайся с Нурией. Если Пепе вернется, он не должен узнать, что ты обо всем догадалась. Придумай любой предлог, тут же выйди на улицу и позвони мне, ясно?
– Ясно, – отвечает она.
– Эва, – сурово говорит Лосано, – на карту поставлена жизнь Барбары.
Он слышит, как Эва вздыхает на другом конце провода.
– Сегодня я слышу это уже второй раз. Пепе Молина сказал мне то же самое.
– Тем более, – встревоженно отвечает Лосано. – Сейчас, главное, следи за Нурией, чтобы она не делала никаких глупостей. Как она?
– Очень спокойная. Гораздо спокойнее, чем можно было бы ожидать, уж поверьте мне.
Лосано вздыхает с облегчением.
– Будем на связи.
У субинспектора Лосано нет времени на переживания. В кармане у него – мятый листок бумаги с заготовленной речью, несколько протокольных фраз, которых он уже не произнесет. Он входит в зал и громко всех приветствует. Воцаряется тишина. И хорошо, так ему не придется просить слова, все уже его слушают.
– Дамы и господа, ваше присутствие здесь сегодня – большая честь для меня, но обстоятельства непреодолимой силы вынуждают меня вас покинуть.
Поднявшийся в зале гул заставляет его ненадолго умолкнуть. Он ждет несколько секунд, затем продолжает.
– Дело весьма деликатное и требует немедленного вмешательства.
Тут же вскакивает Суреда.
– Давайте я… – нетерпеливо начинает он, но решительное «нет» заставляет его умолкнуть.
– Если ты понадобишься, я позвоню, – бросает Лосано, направляясь к двери, но вдруг, сунув руку в карман, нащупывает там лист бумаги, передумывает и возвращается к Суреде. – Вот, возьми, если хочешь оказать мне услугу, прочти за меня прощальную речь. – Он всучивает бумажку Суреде у всех на глазах, теперь ему не отвертеться. Отказаться – значит выставить себя уродом. Лосано поднимает руку и, выпрямившись, машет собравшимся. – Рад был работать с вами, ребята. – И уходит.
За дверью он тут же сбрасывает пиджак, развязывает галстук и расстегивает еще одну пуговицу на рубашке. «Ну все, – говорит он себе, – сделанного не воротишь. Какой позор. Все видели, как я ухватился за это дело вместо того, чтобы передать его Суреде».
Но дело не только в его гордости – хотя гордость у него, конечно, есть, и он не постесняется признать, что в последние дни гордость эта основательно подбита. Но нет, дело не в ней. Он прекрасно знает всех действующих лиц этой трагедии, тут надо действовать быстро, четко и осторожно. Только он сам может разрешить это дело, и пускай закон этого уже не позволяет. Он переступит через закон, жизнь девочки важней всех законов. Это дело слишком сложное, чтобы подключать целый отдел. Тут вопрос жизни и смерти, и на все про все только два часа. «А Суреде пост передам потом», – говорит он себе, выходит на улицу, ловит такси и диктует адрес участка.
В темноте и тишине такси он успокаивается. Слава богу, таксист – человек приличный, не слушает радио и не распространяется о своих претензиях к барселонским властям, так что Лосано может спокойно подумать – и мысли его летят. Ему приходит на ум «Преступление и наказание». Чертов Молина заигрался в Раскольникова. Четыре года его дурил. Преступник был прямо у него под носом, но он ни на секунду не допускал, что Барбара жива. Лосано злится на себя: как же можно было не выяснить, во сколько Пепе Молина уехал из Бильбао. У них тогда было слишком много версий, они сами не знали, за какую ниточку тянуть. Конечно, он сделал запрос, и Эртцаинца[38] ответила размыто. Его видели там неподалеку, он ходил по барам и расспрашивал посетителей, но никто не мог сообщить, во сколько он уехал. Если Пепе Молина уехал из Бильбао около двух часов ночи, а не в семь утра, как он показал на допросе, остальное ясно как день. Все сходится. Пока Эва говорила, он представил себе, как все было, и понял, что нужно всего лишь заменить имя Хесуса Лопеса на Пепе Молину, чтобы его версия выглядела логично и убедительно. Лосано вновь начинает собирать эту невозможную головоломку. Он вспоминает, как Пепе обращается с Нурией, его яростные взгляды и деспотизм. Вспоминает Нурию – как она вечно отводит взгляд, вспоминает таблетки и постоянное чувство вины. Вспоминает синяки на теле девочки, порезы у нее на руках. Да, все ясно, настолько ясно, что его пробирает дрожь – как же мог он раньше до этого не догадаться. А ведь эта история с псом Барбары могла бы вывести его на верный путь. Эх, жаль, времени не хватило.
Пепе Молина обвел их вокруг пальца. Он блестяще сыграл свою роль. Все было так просто: два подозреваемых, которых он сам поднес им на блюдечке, готовенькими, а для себя он приберег роль отца, вершащего правосудие. Исполнял ее перед всеми – отец в отчаянии, отец в ярости, отец в исступлении. Устраивал протесты, требовал ужесточения законов, выступал по телевизору, избил Хесуса. Ну и клоун! Ну и мразь! Даже не пришлось отступать от роли строгого отца – она была ему только на руку. Лосано очевидно, где он держал Барбару все эти годы. Но как же ему удалось сохранить это в тайне? Лосано вспоминает: Пепе Молина в их семье отвечал за логистику, а еще он всегда много разъезжал по работе. Вдруг Лосано бледнеет: револьвер! У него есть револьвер. Он работает в ювелирной компании, поэтому у него есть разрешение на ношение оружия. После инцидента с Лопесом Лосано своими руками отобрал у него разрешение на «смит-энд-вессон» 38-го калибра, но потом, спустя какое-то время, приняв во внимание его хорошее поведение, вернул. Лосано обдумывает этот факт, потом присоединяет его к остальным. Нужно соблюдать осторожность: этот тип чрезвычайно опасен. Умный садист. Жестокий, надменный, как он держал жену в ежовых рукавицах, а главное – как все время подливал масла в огонь, как направлял их по ложному следу. Целых четыре года они охотились за двумя подозреваемыми, потому что он настаивал – порой до помутнения рассудка, требовал, чтобы с них
