Отравленные слова - Майте Карранса
А через месяц, когда я уже почти оправилась и забыла про осторожность, он дождался, пока мама уйдет на работу, а близнецы лягут спать, пришел ко мне и встал в дверях – я не успела запереться. Мне было ужасно страшно. «Барбара, детка, я не хочу, чтобы в этом доме запирали двери. Ты разве не видишь? Мне от этого только больше хочется войти. Ты заигрываешь со мной, да? Знаешь, что я очень тебя люблю, что теряю голову из-за тебя. Я просто хочу защитить тебя, чтобы с тобой ничего не случилось. А ты такая наивная, не можешь взять себя в руки, ты же такое любишь, да?» Он говорил все это, а сам подталкивал меня к кровати. Страх парализовал меня, а он шептал мне на ухо, что, если мама узнает, он скажет ей правду: что я его соблазнила, что в глубине души я желала этого, что искала этого с самого детства, потому что я плохая. И тогда мама умрет от отвращения. А я же не хочу убивать ее, правда?
Это было начало конца. Я жила в постоянной тоске и тревоге, следила, как бы не оставить дверь открытой, врала, выдумывала разные предлоги, чтобы поменьше бывать дома. Искала спасения в объятиях Мартина Борраса или в музеях с Хесусом Лопесом. Учиться я была не в силах, я была сама себе отвратительна, а поделиться было не с кем: подруг у меня не было. Потому-то я выгнала Эву, оттолкнула ее: она была сообщницей моего отца. Эва его обожала, восхищалась им, а он уже начал промывать ей мозги и настраивать ее против меня. Она бы в жизни мне не поверила. Я хотела было открыться Хесусу, но не смогла, попыталась заняться любовью с Мартином Боррасом – но и это не удалось. Я чувствовала себя все более грязной, все более одинокой. «Ты выбрала дурную дорожку, ты плохо кончишь», – твердил он мне с ветхозаветным пылом, глаза его метали молнии. Я все терпела и терпела, не решаясь ничего предпринять, а ситуация становилась все хуже, я полным ходом мчалась к катастрофе. А потом настал вечер субботы.
Мартин Боррас швырнул одежду мне в лицо и выставил меня из дома. В тот момент я поняла, что лишилась последней возможности спастись. Мне все еще было плохо от выпитого, уж не знаю, что он мне такого налил, но перед глазами все плыло и я плохо владела своим телом. Я слушала She Will Be Loved, песню Maroon 5. Хотелось плакать: жизнь – сплошное вранье. На улице было темно, я не знала куда податься. Увидела бар, вошла, села к стойке – одна. Ко мне тут же подсели какие-то парни, помню, они меня чем-то угощали, я что-то приняла, потом мы все вместе пошли дальше, ночь была долгая, бестолковая, я все время хохотала и ничего не соображала. Не помню точно, как это вышло, но я оказалась на углу Ронды Сан-Антонио, вся грязная, в рваной одежде. Я бродила там несколько часов, совершенно потерянная, то и дело спотыкаясь, пока поливальные машины лили воду на спящий город. Потихоньку вышло солнце. Я чувствовала себя чужой в собственном городе, в собственной жизни и не понимала, как мне попасть домой, тем более что домой мне не хотелось. Я была не в себе, и от этого мне было страшно. Я будто за одну ночь скатилась по наклонной куда-то очень далеко вниз. От меня воняло как от рыночной мусорки, полной гнилой рыбы и мяса. Мне было тошно от себя самой, стыдно за то, что я натворила, мне нужен был кто-то, кто очертит границы, кто скажет, что хорошо, а что плохо. Он предупреждал меня – и был абсолютно прав. Я была плохая.
И тогда я решила бежать. Никому не сказав ни слова, уехать к Элисабет и Иньяки: из всех, кого я знала, лишь они были достаточно далеко и не поверили бы папе. Они бы точно меня выслушали. Мама на такое была неспособна, я не верила в нее: он полностью подчинил ее себе. Я все подготовила, показала родителям оценки, выдержала скандал, а на следующее утро набросала несколько строк и села в автобус до Бильбао. Я решила не звонить заранее: боялась, что он вмешается. О таком по телефону нельзя. Это было глупо: когда я приехала, их не было дома, а на телефон они не отвечали. Я возвращалась туда снова и снова, провела два дня в Бильбао в тоске и панике, а на третью ночь он меня нашел: я выходила из подъезда Элисабет и Иньяки. Он настиг меня, и я подумала, что мне не убежать, что такова моя судьба. «Ты с ума сошла? Тебя ищет полиция. Знаешь, что ты заварила? Как тебе такое в голову взбрело?» Он затолкал меня в машину. «Все, Барбара, хватит», – сказал он. Я не открывала рта, он тоже больше ничего не добавил, просто молча вел машину. Его молчание было страшнее любых криков и ударов. Когда мы проезжали Лериду, он спросил, голодная ли я, и я ответила, что да. И вот тогда-то, когда он понял, что оставил кошелек в машине, мне удалось убежать и позвонить маме из телефона-автомата. Но монетка застряла, а он пришел в ярость, разбил мне лицо до крови. Потом я вернулась в машину, уже без сумки. Вытирая кровь платком, я спросила его:
– Что ты теперь будешь делать?
– Ты сама нарывалась. Ты совсем без тормозов, не умеешь вовремя остановиться. Мы плохо воспитали тебя, Барбара, твоя мать не сумела воспитать тебя как следует. Она позволяла тебе делать что в голову взбредет, а тебе нужна была твердая рука.
– Я хочу домой, – попросила я.
– Нет. Ты сама отрезала этот путь. Полиция станет задавать вопросы, и ты им все выложишь.
В этот момент мне стало ясно: это он совершил преступление, а не я.
– И что тогда? – спросила я.
– Не знаю, – грубо бросил он. Я видела: его гложет навязчивая идея. Я видела ее в его зрачках, в том, как он сжимал зубы, покрепче ухватившись за руль. Я поклялась ему, что рта не раскрою, что никто ни о чем не узнает, но он не верил: упрекал меня, твердил, что меня выдаст разбитое лицо, кровь, забытая сумка.
– Ты испортила мне репутацию, сломала мне жизнь. Хотела
