Тень за правым плечом - Александр Л. Соболев
Лев Львович расхохотался.
– Ну, благодарите Бога, что не архиерею вы ее в подарок поднесли. И много, батюшка, узнать нового изволили?
– Да, честно сказать, на исповеди иногда такого наслушаешься, что ни один немец не придумает. Но здесь дело же не в фактах, а в выводах. И все сводится к одному – если человек не знает Бога, то плохо его дело. Это вкратце, но это самое главное семечко: все, что нужно, из него прорастет, когда придет пора. Ум человеческий – как почва: она может быть засушливой, глинистой, плодородной – так и человек может быть поглупее или поумнее, это, в общем, не так уж важно. Но даже самый лучший чернозем не даст урожая, если его не засеять хорошим зерном. Так и человеческий ум: немец этот, меня обманувший, – судя по всему, умнейший человек, образованнейший, но растут у него между ушами одни сорняки. О женщинах он там отзывается не только без всякого почтения, но даже с грубостью почти неприличной. Как так можно? Зачем? Но в предисловии написано, что это самое наиновейшее сочинение, и вся Европа уже пятнадцать лет его из рук не выпускает, и только мы, лапотники, лишь сейчас приобщиться соизволили. А по мне, могли бы и еще потерпеть. У нас в деревнях тоже бывают такие философы: от баб, говорят, только вред и суета. А этот Пантелей-пастух, оказывается, не просто дурачок, а крупный мыслитель с трагической судьбой, как пишут. Впрочем, вы такое любите – вот я и решил вас порадовать.
Я, кстати, полистала эту книгу – несколькими неделями позже, когда ее успели уже прочесть и Лев Львович, и Мамарина. Общее впечатление у меня осталось довольно тягостное: больше всего автор напоминает слепца, ночующего в большой комнате многоквартирного дома и вдруг слышащего отдаленный запах дыма. Он понимает, что где-то поблизости пожар и надо спасаться, но из-за испытываемого им волнения не очень знает, что делать, – и начинает руками ощупывать стены в поисках двери. Более того, наш автор в результате вместо двери находит окно и благополучно в него выходит (я знала уже, что он покончил жизнь самоубийством). Но одно место в книге, где он рассуждает об общих свойствах еврея и женщины (равно ненавидя тех и других), показалось мне очень неглупым. Выводит он это из того, что в еврействе нет представления об ангеле (как и о черте), а женщина, в свою очередь, по своей природной нерелигиозности не способна ни ангела, ни черта вообразить. Все это грубо, мелочно, нерассудительно, но чувствуется, что кое-какой отблеск истины он своими глупыми бельмами увидал – и вроде бы достаточно было еще немножко пройти в том же направлении, но те, кого не могут вообразить евреи и женщины, его совлекли с верного пути. Не подумайте, что я об ангелах.
Вернемся, впрочем, к нашему распорядку. Девочка просыпалась и, будучи прекрасным образцом здорового младенца, немедленно оглашала весь дом своими криками. Кормилица, ночевавшая с ней в одной комнате, ее подхватывала, перепеленывала и прикладывала к своей исполинской груди, но за эти несколько секунд весь дом уже успевал проснуться. À propos de исполинская грудь: несчастный автор «Пола и характера», который как-то не идет у меня из головы, очень бы порадовался тому странному круговороту причуд, который связан был в то время с грудным вскармливанием. Сама Мамарина кормить девочку не хотела, поскольку это, по ее мнению, сказалось бы на ее фигуре – да и было это среди сливок вологодского общества (прошу прощения за каламбур) не принято. При этом молоко у нее все прибывало и прибывало, так что ей приходилось перебинтовывать и утягивать грудь, бешено завидуя собственной кормилице, которая у нее на глазах кормила ее дочь, явно и совершенно недвусмысленно наслаждаясь этим занятием. Собственный же ребенок кормилицы был отдан в приют (муж ее был в солдатах, а младенца она прижила благодаря какой-то романтической истории), она его там навещала и даже, полагаю, подкармливала тайком, даром что была законтрактована Рундальцовыми. Конечно, самым естественным и желанным для Мамариной было бы, рассчитав явно раздражавшую ее кормилицу, кормить Стейси самостоятельно, к чему рвалось все ее естество, но столь же животный страх утратить собственную привлекательность волил ее от этого отказываться.
С первым детским писком, а иногда до него просыпалась и я. По первоначальным условиям завтрака мне не полагалось, но в какой-то момент то Клавдия, то повариха Жанна Робертовна стали приносить мне по утрам чайник с кипятком, чайничек с заваркой и либо бублик, либо сайку; сахар у меня был свой. Иногда я, не дожидаясь, шла на кухню, где уже растоплена была печь и Жанна Робертовна, необыкновенно мрачная с утра, гремела какими-то сковородками или на ломаном русском препиралась с мясником, пришедшим с черного хода и ухмылявшимся в свои густые пшеничные усы. Опровергая национальные стереотипы, была она ужасно неразговорчива – не только с утра, но и вообще. Сперва мне казалось, что ее давит какая-то мрачная тайна или трагедия, случившаяся в прошлом, но потом, сблизившись с ней, я поняла, что она была не то чтобы глупа, но как-то отстранена от мира. Мне иногда казалось, что происходящее вокруг скользит по поверхности ее сознания, оставляя там совсем ничтожные следы: поток событий подхватил ее из родной Тулузы или Дижона, перенес в далекую Россию, поставил к плите, убрал от плиты и сделал воспитательницей, потом опять пригнал к очагу – и на каждом новом месте она, не успев оглянуться по сторонам и вдуматься в произошедшее, приступала к работе.
Сама она была, кажется, не слишком чистоплотной, но при этом все кухонные принадлежности у нее не просто содержались в идеальной чистоте, но хранились в специальном, чуть не ювелирном порядке: например, одиннадцать ножей (я специально посчитала) висели на одиннадцати крючках, выстроившись по размеру – от маленького, для вырезания картофельных глазков, до самого длинного, предназначенного не знаю для чего, да и знать не хочу. Вы думаете, что я так подробно рассказываю о ножах из-за того, что один из них несколько
