Тень за правым плечом - Александр Л. Соболев
– Ну, если так, я категорически не согласна к вам в фаланстер, – хихикнула Мамарина.
– Да здесь это вообще ни при чем. Вы будете жить примерно как живете: учителя-то нам все равно понадобятся. Никто вас насильно в коммуну загонять не будет. А вот отца Максима, товарища Монахова, мы слегка поднаправим на нужную тропинку, он у нас будет дороги мостить или, например, петрушку выращивать.
– А если не захочу? – поинтересовался будущий моститель дорог.
– Тогда вот, – и Шленский изобразил будто стреляет из револьвера.
– Мрачные перспективы. Ну, Бог милостив, авось и не придется.
12
Историю про святого Варлаама Керетского отец Максим дорассказал мне в один из следующих вечеров, когда мы сидели втроем: Лев Львович с газеткой, а мы просто за чаем. У Мамариной болела голова, так что к нам она не вышла, Клавдия выпила чашку и удалилась, а Шленский отсутствовал по каким-то своим таинственным делам.
Прибежав домой, священник увидал, что подлая старушка действительно была права и жена его – босая, пьяная и в объятиях заезжего скандинава. Здесь, в этот кульминационный момент, версии снова расходятся. По одной, самой цветистой, священник прикончил неверную жену, мерзавца Олафа, всех его спутников и вдобавок еще захватил их ладью, но это, как считал отец Максим, уже поздние дополнения, навеянные лубочным чтением «Прекрасной Магилены» и «Адольфа, принца Лапландийского». Наиболее древним и, следовательно, правдивым ему казалось ответвление сюжета, в котором описывалось, как будущий Варлаам, сразу понявший, что это мстит ему злопамятный бес, стал изгонять его из жены, но от волнения вышиб его вместе с ее некрепким духом. В любом случае, дело кончилось ее гибелью. Священник, точнее, бывший священник, поскольку убийца извергается из сана, похоронив ее, ушел на покаяние к блаженному Феодориту, в городок Колу. Феодорит этот тоже был личностью замечательной, принадлежа к нередкому на Руси типу монахов-путешественников. Прожил он девяносто лет и за это время изъездил не только всю Россию и Скандинавию, но бывал в Константинополе, на Афоне, в Иерусалиме, не говоря о Норвегии и Финляндии: по пути же, чтобы не скучать, создал карельскую письменность и написал историю Лапландии. Но Варлаам застал его на месте – и тот наложил на него чудовищное послушание.
Варлааму предписано было выкопать тело убиенной им жены, перенести на лодку и плавать с ним на этой лодке, пока оно не истлеет. Жития не рассказывают о том, как он это делал – вез ли, например, гроб на санках, если все это происходило зимой, или на телеге. Что думали его соседи, видя, как их бывший священник в мирской одежде копается на кладбище. То есть весь этот сюжет, если не принимать его за выдумку или какую-то комбинацию отвлеченных идей, должен был обрасти десятком деталей, которые по их макабрической силе значительно превосходили саму фабулу. При этом лодка, на которой плавают поморы и на которой должен был исполнять свое послушание Варлам, вообще не предназначена для одного: даже на самых маленьких карбасах ходили вдвоем, под парусом или на веслах. Но спрятаться там было решительно негде – так что убийца был обречен находиться не просто в соседстве, а непосредственно напротив своей истлевающей жертвы ежедневно, круглосуточно. А ведь нужно было как-то жить: иметь с собой запасы еды и пищи, ложиться спать, хоть ненадолго, где-то пережидать непогоду. Так проплавал он вдоль побережья долгих три года (море там не замерзает). В преданиях такого рода, как объяснил отец Максим, время течет по-особенному: житие вообще ничего не говорит о том, что происходило все эти годы, переходя сразу к следующему эпизоду – когда Варлаам совершил свое первое чудо, избавив моряков от каких-то водяных червей, грызущих их корабли, и поняв по тому, что молитва его услышана, что он прощен Богом и что послушание его выполнено. В этом-то, говорил он (не Варлаам, естественно, а отец Максим) и есть истинная сила предания – в том, что оно образует такие полости, которые любой читатель или слушатель может наполнить собственным, близким ему содержанием. Мирянин не в состоянии представить, каково находиться три года сряду наедине с телом убитого тобой человека, который был тебе самым близким на земле, но именно в попытке это вообразить и состоит главный урок жития. Он привел такой пример: никому не нужна чашка с содержимым, которое, будучи раз налитым туда, навсегда застынет. Нет: главное в чашке – то, что она может быть наполнена любой жидкостью, которую можно после вылить, а можно и выпить…
– А кстати, не попросить ли нам возобновить самоварчик, – вмешался не вовремя Лев Львович.
Батюшка аж крякнул от досады:
– Подождите минуту со своим ублажением пороков, а? Позвольте уж дорассказать.
Лев Львович сделал шутовской жест, показывая, что не смеет перебивать.
– Вот так и здесь: старинный поэт, сложивший эту историю, специально оставил самые страшные места вне повествования – как, знаете, дети боятся «черной руки» или «красной простыни» – так и тут. Поэт не в том смысле, что истории такой не было – нет сомнений, что Варлаам существовал. Потом он прославился, да и известно, где он умер, где был похоронен, где обретаются мощи, – но ведь любой пересказ этого жития поневоле примет на себя часть личности сказителя: как вы услышали это от меня. И, как в любой великой истории (а для меня она на линии Шекспира и Гомера), здесь есть и дополнительный, особенный смысл, который, может быть, окажется самым важным. Он – об избавлении от плоти. Не случайно наш наивный сказочник подчеркивает, что бедная матушка покойная, в которую вселился бес, – босая. Это ведь не просто чтобы описать глубину ее распутства: достаточно того, что мужняя жена целуется с чужим человеком, да еще еретиком. Вовсе нет: нужно, чтобы сначала представили ее живой, во всех подробностях, как ее чистая ножка, не привыкшая, наверное, к дорожной грязи, становится прямо в лужу – и как на белой-белой коже появляются брызги…
– Вы, батюшка, в синематограф, наверное, часто ходите? – вновь не утерпел Лев Львович.
– Бывал-с, – с достоинством отвечал отец Максим.
– А вам это не запрещено?
– Специального синодального указа не было, а по постным дням я и не хожу. А с чего вдруг вы заговорили о синематографе?
– Потому что очень уж вы живо это воображаете, словно съемка идет крупным планом: сначала – лужа, в луже лежит свинья. Рядом дом священника. Из него выглядывает простоволосая красотка. Смотрит направо, налево…
– Так, значит,
