Константин Станюкович - Том 9. Рассказы и очерки

— В чем загвоздка? — спросил кто-то.

— А в том, братец ты мой, что вовсе в расстройку вошел. И чем дальше мы уходили, тем больше он быдто тронутый понятием становился. Ни с кем не говорил, чуждался, больше один да один, и все в тоске да в тоске, братцы вы мои. Глядит этто он на море, мурлычет себе под нос песню, а сам плачет… Однако тосковать — тосковал, а службу справлял форменно… А на берег съезжал, так ни на что и не смотрел, а прямо в кабак, и привозили его два раза размертвецки-пьяно… На клипере не дотрогивался и чарки своей не пил, а на берегу, значит, тоску свою залить хотел… Дошли мы таким родом до Мадер-острова, как остановил он старшего офицера и докладывает: «Дозвольте, вашескобродие, объяснить причину». — «Объясняй!» — говорит. «Так, мол, и так, как вам, говорит, будет угодно, а нет больше сил моего терпения!» Этто он докладывает, а сам бледный-пребледный из лица и похудал весь, хотя никакой хвори в себе не имел. А старший офицер малого терпения был человек и как вскрикнет: «Ты что, говорит, такой-сякой, лясы разводишь? Говори толком, в чем дело?» Пернатый не испугался и отчесал: «Явите, говорит, божескую милость, прикажите меня сей же секунд отправить обратно в Расею, а то я преступником-беглецом могу быть! Пробовал, говорит, я всячески принудить себя и не могу, вашескобродие. Тоска сосет!»

— Ишь ты… Что ж старший офицер?

— Известно что… Подумал, что матрос огурнуться хочет от флотской службы… Сперва-наперво ровно бы ошалел, что матрос с таким диковинным прошением осмелился, а потом: раз, два, три, и пошел лупцевать. Искровянил матроса в самом лучшем виде и говорит: «Я тебе, говорит, покажу сил-терпения. Отшлифовать велю, так поймешь свою дерзость прошения». А Васька Пернатый свое: «Не пойму, говорит, вашескобродие… Не от лодырства я прошусь!» Велел ему всыпать двадцать пять. Всыпали…

— За прекословие, значит?

— То-то за оно самое. Потому старший офицер очень скор был и прекословия не позволял… Любил, чтобы молчали, хотя бы он приказал самого себя съесть… Малого терпения был человек… А который нетерпеливый — хуже глупого бывает… Оделся, значит, Васька Пернатый после порки и безо всякой это злобы и как бы в задумчивости говорит унтерцерам, кои его линьками драли: «Никакие линьки, говорит, тоски не разгонят. Дойду до капитана, и вернут меня в Расею». Слушаем мы и думаем: «Спятил матросик»; кои с дурости и смеялись. Думали: чудит человек… А он, братцы, как опосля оказалось, и вовсе не не мог совладать со своей тоской. Хорошо. Ушли мы с Мадер-острова и вскорости зашли на Зеленые острова для запаса угля, живности и свежей провизии, потому, как сказывали, с островов Зеленых прямо хотели вальнуть на Яву-остров и минуя Надежный мыс (мыс Доброй Надежды). Ден в шестьдесят переход рассчитывали, потому и запасу всякого много брали. Как услышал про это самое Васька Пернатый — на нем лица нет. Ходит по клиперу как бы в потере чувств. И исхудал же он за это время — страсть… Было ему тогда этак годов тридцать, не больше, а с виду вроде старика оказывает… Однако до капитана не доходил… Боялся, видно, линьков… Он не очень-то их обожал… С умом человек был и хотя тихий, а обидчистый… Ладно. Стоим это мы в Портограндах (Порто-Грандо) четвертый день, грузим уголь, быков, свиней, уток и курей принимаем, у арапов пельсины покупаем, лакомимся, значит, как вдруг утром перекличка, а Васьки Пернатого нет…

— Сбежал? — нетерпеливо спросил один из слушателей.

— А ты слушай, тогда и узнаешь! — недовольно проговорил Аришкин. — А то «сбежал»!.. А может, и не сбежал…

— Так куда ж он делся?

Аришкин несколько секунд помолчал, словно бы желая, как опытный рассказчик, усилить внимание своей аудитории, и продолжал:

— Старший офицер как узнал, что Пернатый в нетчиках, очень даже осатанел. «Мы, говорит, его, подлеца, сыщем. Он беспременно от службы удрать хочет. Беглым мигрантом сделаться. Я покажу ему мигранта!..» Совсем без терпения человек был старший офицер… Не смозговал того, что Васька Пернатый в Расею бежать хотел, а он кулаками машет и кричит: «мигрант!» Это, значит, который человек со своей родины на чужую убегает, — пояснил Аришкин. — Ладно. Тую же минуту послали на берег шлюпку с мичманом к концырю, чтобы поймать, мол, и предоставить беглого казенного человека… А город этот самый Портогранда маленький… арапы больше живут… Пернатого-то скоро и разыскали в избенке арапской. После матрос, что с мичманом на поимку ездил, обсказывал, как беднягу под кроватью нашли… Забился туда… Насилу вытащили. И бросился он в ноги концырю и мичману. Плачет: «Не берите, мол, меня на клипер. Я в Расею доберусь и явлюсь по начальству. Пусть со мной что вгодно делают, но я по крайности в своей стороне буду». А мичман что может? Тоже подневольный офицер. Ему сказано доставить, он и должен был доставить. И пожалел он матросика, а привез на катере да еще для верности связал… Это жалеючи-то! — не без иронии прибавил рассказчик. — Привезли и тот же секунд без допроса, как, мол, и почему матрос от тоски на ответ в Расею бежит, — беднягу на бак и всыпали без счета… Вроде как в бесчувствии в лазарет снесли… А ведь все от непонятия… После уж только в понятие насчет матросика вошли… Тогда и старший офицер понял, что терпения в нем не было… То-то оно и есть…

В эту минуту неслышными шагами приблизился лейтенант Пыжиков. Аришкин тотчас же смолк.

— Вы тут что? Дрыхнете? — спросил лейтенант, вглядываясь в матросские лица.

Все поднялись и почти в один голос отвечали:

— Никак нет, ваше благородие!

— Я им сказку сказывал, ваше благородие! — доложил Аришкин.

— То-то… У меня на вахте поспи!.. Я разбужу! — проворчал лейтенант и пошел дальше.

Матросы опять уселись, и Аришкин продолжал:

— Отлежался Пернатый… Опять службу справляет… Опять тоскует… И боцман в ошалеватости… Не понимает… Однако пожалел. «Так, мол, и так, вашескобродие, как бы чего над собой Пернатый не сделал. В большой он, мол, расстройке!» — доложил боцман старшему офицеру. И старший офицер как быдто начал в понятие входить и торопливость свою оставил. «Присматривай за им, говорит, хорошенько и зря, говорит, не обескураживай боем. А там видно будет!» Ладно. Идем это мы тропиками, как вот теперь… Благодать одна… Тепло, служба легкая… И встречали мы в этих самых местах светлый праздник… А Васька-то Пернатый быдто отходить почал от тоски эти дни… Отстояли мы заутреню… А Пернатый около меня стоял… Гляжу: молится, с колен не встает и руками лицо закрыл… Плечи вздрагивают… Плачет…

Вышли это мы наверх… разгавливаемся… А солнышко поднимается… И светло стало… И матросики веселые… Праздник-то светлый, праздник праздникам… Только Васька сам не свой. Глядит это на яйца, на куличи, не ест, и такая в его лице тоска, братцы вы мои, что и не обсказать. «Полно, говорю, Вась… Через три года вернемся, говорю, в Расею…» А он ровно и не слушает. Уставил глаза на море да как вскочит на борт… На счастье, один матрос у борта стоял… схватил его за ноги… Насилу держит. А он голосом кричит: «Пустите, братцы, нет сил моего терпения… Лучше смерть».

Сняли его с борта. Привели к капитану, — он в то время команду обходил, проздравлял. «По какой такой причине ты жизни хотел решиться, матросик, и в такой великий день? — спросил капитан. — То бежать хотел, а теперь топиться?» Тот опять свое: «Тоскую, говорит, в чужих местах». Видит капитан, что человек на извод готов. Велел позвать доктора. «Обследуйте и доложите»… Он и доложил, что у Пернатого вроде быдто болезни… мудреное слово какое-то сказал… А выходит, что тоска по родине… Ну, капитан тотчас же потребовал Пернатого и говорит: «Как придем на Яву-остров, оставлю тебя, а ты с обратным судном вернешься в Расею!» И как услышал это Пернатый, то сразу же человеком стал. В настоящее понятие вошел… Повеселел… одно слово: матрос как матрос… А как пришли на Яву-остров и велели ему на конверт (корвет) перебираться, что в Расею шел, так и обсказать нельзя, как он обрадовался… Прощается со всеми и плачет от радости… Совсем диковинный матросик был! — заключил рассказчик.

Через несколько минут он поднялся и сказал:

— Трубчонку выкурить пойду… Смотри, опять не засните, черти!

— Не заснем, Никоныч. Ты разговорил сон… Да и скоро светать начнет… Ишь заря занимается.

Форменная баба*

— Это ты, Егорка, про вдову Аришку? — властно спросил, подходя к двум матросам, притулившимся у борта на юте, молодой, красивый, черноволосый матрос Александр Дымнов, казавшийся еще красивее при свете полного месяца, заливавшего своим серебристым светом и океан и палубу «Голубчика», который под всеми парусами спускался на юг, направляясь к Индийскому океану.

— Про нее! — отвечал, несколько робея, белобрысый матросик Трофимов, которого Дымнов называл Егоркой.