Бей первая - Юля Артеева
– Хочешь воды? Или чай? – Кирилл переводит тему.
Я киваю:
– Чай. Кир, а можно мне что-то из одежды? Я толком не успела переодеться.
– Видишь, мы пришли к тому, с чего начинали, – говорит он, распахивая шкаф, – ты все равно сейчас наденешь мои вещи.
Выдает мне футболку и черную толстовку с капюшоном и притормаживает, явно не собираясь покидать комнату. Я замираю. Попросить его выйти? Почему-то не хочется. Смотрим друг на друга, и эти взгляды выходят гораздо более интимными, чем любой наш поцелуй. Я поворачиваюсь к Разгильдееву спиной и медленно вылезаю из своей мокрой кофты. Переодеваться, стоя к нему лицом, я точно не готова, на мне нет белья. Но снова показать ему спину – как будто бы еще более смелый жест.
Я прижимаю его футболку к груди, когда парень делает шумный вдох и произносит с болью в голосе:
– Лана.
Подходит и кладет свою широкую ладонь мне между лопаток. Я зажмуриваюсь. Помимо свежих следов от ремня, которые уже начали терять цвет, там три шрама. Неровные, не очень широкие, наискосок пересекают мою спину. Как если бы меня царапнул Росомаха. Так мне всегда нравилось про себя шутить.
Кир наклоняется и целует меня в плечо, обжигая своим дыханием. Я начинаю дрожать. А он осторожно обхватывает меня руками поверх моих ладоней, прижимающих футболку, и притискивает меня к своей груди.
Так мы стоим целую вечность. Тот, кто управляет временем в этом мире, точно отсыпал нам на эти объятия самых длинных минут.
А потом Кир говорит:
– Я тебя люблю, Лана.
Я содрогаюсь всем телом. А он отпускает меня и выходит из комнаты. Пожалуй, скорее сбегает.
Что он только что сказал? Мне же не показалось? Это ведь не из жалости? Он действительно так чувствует?
Я надеваю его футболку, толстовку, которая доходит мне почти до колен, заправляю мокрые волосы за уши. Когда же они высохнут, разве не прошло сто лет с тех пор, как я принимала душ дома? Или все закручивается слишком быстро?
Натягиваю носки, которые он мне тоже одолжил. Господи, какой стыд.
Разгильдеев возвращается слишком быстро. Я еще не успела понять, говорил ли он всерьез. И могу ли я ему ответить. И могу ли я ему верить? Он держит в руках небольшую аптечку.
Садится передо мной на колени, обеззараживает рану, и я даже не морщусь. Будто на сегодня хватит боли. Ничего уже не ощущаю. Он вертит мою голову из стороны в сторону, пристально изучает рассеченную бровь.
Говорит:
– Я, конечно, не эксперт, но, кажется, это нужно зашивать. Съездим в травмпункт.
– Нет! – вырывается у меня слишком громко.
– Почему? – спрашивает Кир якобы спокойно.
– Потому что. Нельзя в больницу. Пусть так заживает, там ничего страшного, я же видела.
На самом деле ничего толком я не видела. Но даже если останется шрам, мне плевать. Никуда я не поеду.
– Лана, ты ведешь себя как ребенок.
– Я веду себя, как человек, который не хочет в детский дом, ясно? Вдруг будут спрашивать, откуда это?
– Ну, скажешь, упала, – огрызается он и швыряет грязную ватку в угол комнаты.
– Я несовершеннолетняя, вдруг они обязаны родителям сообщить или в ПДН?
– Мы с парнями были в травме, и не один раз. Никто никуда не сообщал.
– Так вы и на учете не стояли. Нет. Я сказала, что никуда не поеду. Все.
Гильдия сдается:
– Ладно. Дай хоть пластырем стяну.
Он старательно заклеивает рану, сводя края вместе. Его лицо слишком близко, я смущаюсь и опускаю взгляд. Любит. Такое простое слово, а так оглушительно звучит. Не помню, когда мне его говорили последний раз. Наверное, говорили же когда-то? Может, в самом начале, когда была маленькая?
– Сейчас принесу чай. Посидишь?
Я киваю. Встаю, чтобы оглядеться. Я была здесь два раза, но недолго. Мне очень нравится комната Кирилла. Такая пацанская и очень атмосферная. Больше всего я обожаю пробковую доску, на которую приколота всякая ерунда. Его фотографии с парнями, пара картинок, какие-то фантики, записка от мамы: «Опять спал одетый, ты что, бомж?!». Мой портрет, который нарисовал Тоха. А это что-то новенькое. Тут фотография, которую я даже не помню, как делали. Просто не видела этого момента. Снимал, похоже, Малой, он в кадре крупнее всего. Смотрит в камеру и карикатурно складывает губы «уточкой». Рядом с ним Бус, а выше на диване Белый, Кир и я. Все смеемся. Я вскинула руку с зажатыми в ней чипсами в каком-то победном жесте. Тепло. Хорошая картинка. Смазанная из-за недостатка освещения, но хорошая. Как будто из другой жизни. Которая сейчас от меня так далеко.
– …и как ты себе это представляешь? – раздается вдруг приглушенный женский голос из глубины квартиры.
Я растерянно оглядываюсь. Кир не закрыл дверь в комнату, и на кухне она, видимо, тоже приоткрыта. Я веду себя глупо, знаю, но все же крадусь по коридору. Мягко ступаю на цыпочках и останавливаюсь так, чтобы меня не видели. В конце концов, речь идет обо мне, разве у меня нет права слышать разговор?
– Она не хочет в детский дом.
– Кирюш, ты знаешь, что это значит, когда детей изымают из семьи? То, что дома им плохо.
– Ну, видимо, не хуже, чем в детдоме.
– У нее рана на лице, откуда?
– Сама как думаешь, мам?
Она тяжело вздыхает:
– И ты мне еще доказать что-то пытаешься?
– Я не пытаюсь доказать. Я к тебе изначально за советом пришел, ты на хрена мне лекцию читаешь?
– Кирилл, – ее голос звенит, – я в опеке десять лет работаю, ты чего от меня хочешь?!
Где она работает?! В опеке?!
Дыхательная функция утеряна. Жизненные показатели на нуле. Паническая атака на подходе.
И я сюда пришла сама? Да она же меня прямо сейчас туда отправит. Я все это знаю. Сначала увезут в больницу – проверять мое состояние. А я со свежими побоями. Нет. Нет уж. Хватит.
Я знала, что доверять никому нельзя. Особенно взрослым. Особенно, черт возьми, им!
Очень тихо я скольжу к двери, беру в руки ботинки. Невероятно аккуратно снимаю с вешалки куртку. Стараюсь не шуршать. Я это умею.
Я не помню, чтобы кто-то закрывал за мной дверь, и удача в этот раз действительно на моей стороне. Тяну ручку на себя, а потом вниз. Знаю, что надо делать именно так, чтобы язычок замка не щелкнул. Выхожу в коридор и только тут начинаю дышать. Когда оказываюсь на улице, позволяю себе
