Истории Фирозша-Баг - Рохинтон Мистри
Сзади раздались скандирующие голоса:
– Хо-тим ис-то-ри-ю! Хо-тим ис-то-ри-ю!
– Ка-а-а-анечно! – сказал Нариман. – Итак, все помнят Веру и Долли, дочерей Наджамай из корпуса «С».
Послышались свист и улюлюканье. Вираф толкнул в бок Керси, который мечтательно улыбнулся. Нариман поднял руку:
– Не сейчас, мальчики. Ведите себя прилично. Те две девушки много лет назад уехали за границу учиться и не вернулись. Они устроились там и были счастливы.
Как и они, молодой человек по имени Сарош тоже уехал за границу, в Торонто, но счастья не нашел. Моя история про него. Скорее всего, вы его не знаете, он не живет в Фирозша-Баг, хотя он родственник кого-то, кто живет.
– Чей родственник? Чей?
– Много будете знать – скоро состаритесь, – сказал Нариман, проведя пальцем по каждой половинке своих усов. – Для нас важна сама история. Поэтому продолжим. Прожив в Торонто несколько месяцев, этот Сарош начал называть себя Сидом, но для нас он будет Сарошем и только Сарошем, потому что это его настоящее парсийское имя. Кроме того, таково было его условие, когда он доверил мне печальное, но поучительное повествование о своей жизни последних лет.
Нариман протер свои очки носовым платком, снова надел их и продолжал:
– Наша история начинается с того времени, когда Сарош прожил в Торонто уже десять лет. Мы обнаруживаем его в состоянии унылом и жалком, он забрался на унитаз и сидит там на корточках, твердо встав ногами на белый пластиковый овал стульчака и пытаясь сохранить равновесие.
Ежедневно в течение десяти лет Сарош страдал от этой позы. Каждое утро у него не было иного выхода – он мог только забраться с ногами на унитаз и сидеть на корточках, как это делают в наших индийских нужниках. Если же он садился, как полагается, то никакими силами не мог достичь результата.
Поначалу эта неспособность всего лишь создавала легкое неудобство. Но с течением времени безуспешные попытки стали все больше его беспокоить. Когда же этот дефект растянулся без перерыва более чем на десять лет, Сарош, просыпаясь по утрам, неизменно мучился и терзался.
Некоторые ребята с трудом сдерживали смех. Но они подозревали, что Нариман рассказывает не просто смешную историю, потому что, когда он рассчитывал на смех, он всегда находил безошибочный способ дать им это понять. Лишь мысль о том, что они могут рассердить Наримана и история закончится раньше, чем могла бы, не позволяла приступам хохота вырваться наружу.
– Видите ли, – продолжал Нариман, – Сарош дал себе десять лет на то, чтобы полностью адаптироваться в чужой стране. Но как можно честно говорить об адаптации, если общепринятый способ очищения кишечника никак не удается? Получение гражданства тоже не помогло. Сарош зависел от старых привычек, и этот неизменный факт, подтверждавшийся снова и снова каждое утро его жизни в новой стране, перекрывал ему кислород.
Предел в десять лет был выбран, в общем, наугад. Но он нависал над ним, словно ужасная острая гильотина. И привели к этому, мальчики, неосторожные слова – неосторожные слова, сказанные им в легкомысленном настроении, как часто бывает со всеми нами.
Десятью годами ранее, выполнив все касающиеся эмигрантов требования Канадского посольства в Нью-Дели, довольный Сарош вернулся в Бомбей. Среди родных и знакомых разнеслась новость о его скором отъезде. Организовали прощальный вечер. Кстати, он проходил в Фирозша-Баг. Многие из вас слишком молоды, чтобы его помнить, но вечер был шумный и длился до поздней ночи. Люди долго и ожесточенно спорили, чего на таких вечерах делать не следует. Началось все с того, что кто-то сказал Сарошу, что он принял очень мудрое решение и что вся его жизнь теперь изменится к лучшему. Но другие заявили, что он совершает ошибку, эмиграция – плохая идея, но, если он хочет быть несчастным, это его личное дело, они желают ему только добра.
Постепенно, по мере исчезновения изрядного количества виски с содовой и рома с колой, между этими двумя группами завязался яростный спор. До сих пор Сарош не знает, что заставило его встать, поднять бокал и объявить:
– Дорогие мои родные, дорогие мои друзья, если ровно через десять лет с той минуты, когда я сейчас стою перед вами, я не стану настоящим канадцем, то вернусь назад. Обещаю. Так что, пожалуйста, не спорьте больше. Развлекайтесь!
Его слова были встречены криками «Ура!» и «Вот это правильно!». Ему сказали, что он не должен будет чувствовать неловкость и что на родину никогда не стыдно возвращаться.
Но вскоре бедная мать оттащила Сароша в сторону, отвела в дальнюю комнату, вытащила из сумки старую зачитанную книгу и сказала:
– Я хочу, чтобы ты положил руку на «Авесту»[146] и поклялся, что сдержишь свое обещание.
Он ответил, что такие глупости ни к чему, он просто пошутил. Но она настаивала:
– Кассам кха[147] – на «Авесте». Это последняя просьба, которую ты выполнишь для матери. Кто знает, когда мы снова увидимся?
Голос ее задрожал, как бывало всегда, когда ее охватывали глубокие переживания. Сарош подчинился, книгу убрали в сумку. А мать продолжала:
– Лучше жить в нужде среди родных и друзей, которые тебя любят и заботятся о тебе, чем быть несчастным среди пылесосов, посудомоечных машин и больших сверкающих автомобилей.
Она обняла его, и они вернулись к гостям продолжать отмечать его отъезд.
Неосторожные слова Сароша, произнесенные тогда, постепенно выкристаллизовались в обязательство, данное не только гостям, но также самому себе и матери. Оно не исчезло за все годы, проведенные в новой стране, напоминая ему каждое утро, что должно произойти к концу десятого года, как напомнило и теперь, когда он слезал с унитаза.
Джахангиру хотелось, чтобы хихиканье и фырканье вокруг прекратилось: оно его раздражало. Всегда, когда Нариман так продуманно выстраивал предложения и с такой тщательностью подбирал слова, как делал это сейчас, Джахангир, получал огромное удовольствие от его рассказа. Иногда, прогуливаясь в Висячих садах или сидя в одиночестве на каменных ступеньках корпуса «С», он заучивал некоторые слова или словосочетания, употребленные Нариманом, повторял их про себя и вновь наслаждался красотой их звучания. Бормотание про себя совсем не помогало ослабить изоляцию, которой его окружили другие ребята, словно завернув в тяжелое покрывало, но он давно к этому привык.
Нариман продолжал:
– В собственной квартире Сарош садился на корточки босиком. А в других местах, где приходилось заходить в туалет в ботинках, он, прежде чем залезть, аккуратно постилал на сиденье туалетную бумагу. Он догадался так делать после того, как в первый раз
