Донецкое море. История одной семьи - Валерия Троицкая
– Вот это да! – первым произнес отец.
– Вот это да! – полностью согласилась с ним дочь.
Они молча пошли в гостиную, сели на диван и минут десять внимательно рассматривали то стеллаж с книгами, то цветущий за окном огромный каштан.
– О чем молчишь? – еле слышно спросил папа.
Катя не сразу ему ответила. Она долго не могла сформулировать это внутри себя.
– Как она его любит! – наконец в изумлении произнесла она. – Ради Ромы она бросила тебя, меня, сейчас готова предать нового мужа, в общем-то, получается, и свою страну…
Папа напряженно молчал и расцарапывал недавнюю рану на руке.
– Ребенок, если б ты знала, – с болью произнес он. – Если б ты знала, как у меня тогда сердце разрывалось. Я думал, умру. Поверь, я же тогда, в июле, больше всего хотел взять тебя в охапку и бежать с тобой, спасать тебя…
– Я знаю, – спокойно ответила Катя.
– Дороже тебя, ребенок, у меня ничего в жизни нет. Но я не мог, я права не имел…
– Я знаю, пап, знаю, успокойся, – Катя осторожно взяла его сухую ладонь, бережно положила между своими ладонями, а потом уткнулась носом в его плечо. – Я все знаю… Мне ее даже жалко: она увезла его от войны, а он все равно на войне оказался. От беды куда ни беги – не убежишь.
Олег долго молчал. Потом прислонился щекой к Катиной голове и тихо произнес:
– А мне сон такой хороший недавно приснился!
– Какой? – улыбнулась Катя.
– Детство! – шепотом ответил он. – Как будто я просыпаюсь на нашей веранде: утро, лето и запах – я во сне, представляешь, чувствовал запах – травы, меда, яблок… И счастье такое огромное внутри! Босиком выбегаю во двор, а оказываюсь почему-то в парке Щербакова. Бегаю среди деревьев, бегаю, ищу родителей. Но чувствую, что они где-то рядом. И вдруг слышу стук. Такой равномерный: тук-тук-тук… Иду на него и сразу попадаю в сад Семеновых. Мама и тетя Галя сидят за столом, режут яблоки для компота. Лена маленькая делает вид, что им помогает, а сама яблоки жует. А батя и Петрович по очереди топорами рубят дрова. Видят меня и так по-доброму начинают ругаться: как же так, мы тут работаем, работаем, а ты бегаешь! Просыпаюсь, а это дождь бьет по крыше блиндажа…
– Мне надо туда съездить, – тяжело вздохнула Катя, глядя в темное окно.
– Надо, Катя. Не бойся дома. Он ни в чем не виноват.
Несколько дней подряд отец уезжал рано и возвращался поздно. Часто кому-то звонил. Он ничего специально от нее не скрывал, просто говорил тихо, отрывочными фразами. А Катя ничего лишнего у него не спрашивала. И ей даже показалось, что папа вновь стал веселым, дома он постоянно что-то напевал себе под нос.
В одно утро, когда Катя собиралась на работу, ему позвонил дядя Слава.
– Кто? И где он? – лицо у отца вытянулось, стало напряженным и хмурым. – Понял. Сейчас приедем. Нас пропустят?
– Что? – испугалась Катя.
– Рому избили! – ответил он.
– Кто?
– Да его же… побратимы. В камере. Славка говорит, чудом спасли. Поедешь со мной?
– А где он?
– В твоей больнице. Туда привезли. Ночью прооперировали.
Катя собралась за минуту. Они прыгнули в машину и вскоре были у здания больницы. Лифта не дождались, бежали по лестнице. На шестом этаже на площадке был выставлен пост. Но папу, наверное, сразу узнали, потому что их тут же пропустили без лишних вопросов.
– Где? – на бегу спросил Олег у одного парня в камуфляже.
– Да вон, крайняя! Где наш парень сидит.
До них вдруг донесся хриплый, прокуренный голос дяди Славы. Они замедлили шаг и остановились у приоткрытой двери в палату.
– Парень, ничего ты не понимаешь! Мы же против такой силищи пошли. Взяли и пошли, ничего не испугались! Но мы-то ждали, что Россия нас спасет. И она спасла, иначе бы нас тут в асфальт закатали. Но ведь и мы ее, оказалось, спасли, понимаешь? Мы же взяли, уперлись, ногами в эту землю уперлись, и этим дали ей столько лет – опомниться, в себя прийти, силы собрать, духом собраться… Понимаешь? Мы же этим всю ее судьбу изменили. Мы ее историю взяли и как реку вспять повернули. Вот мы какими оказались! Да про нас в учебниках писать будут. Лет через пятьдесят только и будет понятно, что мы тогда совершили!
Кто-то тихим, слабым голосом с ним спорил.
– Да не, это я украинец! И дед мой украинец, который с Сидором Ковпаком немцев гонял как сидоровых коз! И эту шваль тоже гонял! И на Карпаты в сорок третьем ходил! А это – не украинцы, это так, падаль человеческая. Это предатели! А хуже предательства ничего в жизни нет.
– Урок политинформации дает! – шепнул папа Кате на ухо.
Конвойный – молодой ясноглазый парень, сидящий у двери – услышал и беззвучно рассмеялся.
– Он его уже неделю перевоспитывает! – весело подмигнул он Олегу.
– Кто там? – прохрипел дядя Слава. – О, вот, кажись, и батя твой пришел!
Он с трудом встал, вышел из палаты и крепко обнял Олега.
– Катя? – удивленно воскликнул он, не отпуская друга. – Худая-то какая! Маленький тощий котенок!
– Слава! – с укором засмеялся Олег.
– У девки глаза одни остались! Капитан, откармливай дочь! – строго погрозил он Олегу пальцем. – А я пошел!
И он пошел, лихо размахивая руками, покачиваясь на своих протезах, как наездник в седле, и бодро напевая:
Мы – красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ![11]
Катя нервно рассмеялась. А в палате было жарко – солнце уже нагрело маленькое помещение через высокое окно. Здесь стояло три койки, но Рома лежал один, в самом углу, под голубым детским пододеяльником.
– Привет! – дружелюбно сказал Олег и сел на стул возле его кровати.
Катя прислонилась к стене и посмотрела на Рому сверху вниз. Лицо у него было распухшее, в синяках, а в глазах – выражение полного отчаяния. Казалось, он ждет либо отцовской порки, либо немедленного расстрела.
– Ну как ты? – спокойно спросил его отец.
– Нормально… – с трудом прошептал он.
– За что тебя так?
– Поспорили.
– Ясно. Тебе что-то нужно?
Рома пожал плечами, и на лице у него отразилась гримаса боли.
– Может, из еды что-то? – спросила Катя. – Подумай. Я же здесь, в этой больнице работаю, я тебе занесу.
– Я, наверное, ничего и не смогу сейчас, – растерянно смотрел он на сестру. – Челюсть болит… – потер он щеку. – Сигареты можно?
– Пока
