Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
Из почтового ящика я доставал письма от жены, читал их. Писал ответы, голый сидя на табурете на кухне, а она смотрела на меня, иногда даже коротко заглядывала через плечо, обнимая меня, прижимаясь к моей спине голой грудью и мелкими поцелуями покрывая мои плечи и затылок, а потом бежала в комнату, падала на кровать – я слышал, как скрипит матрас, – и кричала мне:
– Дописал? Ну, иди же сюда!
Честно скажу, я не знал, как жить дальше.
Безумие, я же говорю.
* * *
Двадцать седьмого августа утром я позвонил ей домой. Так бывало уже не раз, когда она уходила домой с ночевкой.
– Привет!
– Привет! – ответила она.
– Ты где? Когда ты придешь?
– Я неважно себя чувствую, – сказала она.
– Что с тобой? – разволновался я.
– Ничего страшного… Я жду ребенка.
– Что-что?!?! – У меня все перевернулось внутри. Хотелось одновременно крикнуть “что за черт!” и прошептать “милая, какое счастье…”.
Она молчала.
– Что? – переспросил я.
– Ничего особенного, – вздохнула она. – Я жду ребенка из пионерлагеря. И мужа из экспедиции.
Короткие гудки.
До возвращения жены оставалось восемь дней. Я спустился в булочную, купил батон хлеба, пачку чая и полкило сахара, и у меня еще оставалось рублей пять».
«во первых строках своего письма…»
Эпистолярный жанр
Мой знакомый рассказывал:
Лето 1975 года. Выездной семинар где-то в чертовой дали, в молодежном спортивном лагере районного пошиба. Нас человек сорок младших научных и аспирантов – обоего пола, но парней значительно больше. Плюс парочка профессоров. Глушь несусветная, до ближайшего магазина, где водка, – три километра, а до поселка, где почта, – и вовсе десять верст. Телефон один, и тот с Москвой не соединяет. Так что жизнь – в полном отрыве от родных.
Но зато свобода!
Тем более что вокруг много местной молодежи. Юные рабочие и работницы, которых наградили бесплатным отдыхом на берегу озера. Конечно, не Черное море, но – дареному коню, сами понимаете.
И кстати, если среди нашего научного десанта парней было чуть ли не восемьдесят процентов, то среди местной отдыхающей молодежи – как раз наоборот.
Ну, вы все сами поняли.
Люди, склонные к постоянству, тут же завели себе прочные симпатии на весь трехнедельный срок или хотя бы на его половину. Люди же, которые вслед за поэтом Дельвигом повторяли «Мое блаженство – перемена», едва ли не ежевечерне на танцах «дев меняли, как вино», по словам того же поэта. И не только молодые люди меняли дев, потому что и женская часть нашего ученого семинара тоже оттягивалась по полной, давайте уж правду скажем.
Но вот однажды, после очередных ночных радостей, не слишком ранним утром, а именно около полудня, в ворота нашего лагеря въехала черная обкомовская «волга» в сопровождении гаишного «жигуля», и из нее вышел, вы не поверите, директор нашего института, собственной персоной академик НН.
Мы собрались в кинозале, он выслушал доклад руководителя семинара, сам произнес нечто напутственное и сказал:
– Я тут немного погуляю, потом мы все вместе пообедаем, побеседуем в дружеской обстановке, и я вернусь в Москву. А вы, друзья, имеете возможность написать письма домой. Я их возьму с собой и в Москве опущу в почтовый ящик. Вот, друзья, что я вам привез! Мой подарок! Разбирайте!
И он выложил на стол целую стопку чистых конвертов с марками, штук пятьдесят, щедрая душа…
Все, бормоча «большое спасибо», разобрали конверты.
Все, кроме меня.
Я не взял конверта, потому что развелся ровно месяц назад.
Иду вдоль лавочек. На лавочках сидят наши и пишут письма изо всех сил, кто в тетрадках, кто на согнутых писчих листах.
Даже завидно стало. Прошел вдоль всего ряда, зашел сзади. Подглядел, что они там пишут.
«Здравствуй, любимая!» «Здравствуй, моя единственная!» «Добрый день, солнышко мое рыженькое!» Все эти мужики, которые беззаветно трахались с местными девчонками все предыдущие десять дней, и вчерашнюю ночь тоже… И наши женщины тоже не отстают: «Здравствуй, родненький!», «Милый, дорогой, доброе утро!».
Ложь, лицемерие, цинизм? – спросил я сам себя.
Ничуть! Эпистолярный жанр.
по долгу службы
Las chicas
– Глупый я тогда был и по-глупому упертый, – рассказывал Всеволод Максимович. – Или по-молодому упертый, не знаю. Без разницы. Но глупый…
Он задумался.
Потом встряхнулся и продолжал:
– Вот представьте себе, приехали мы в один прекрасный русский город, не такой уж маленький, кстати. Мы – это я, мой друг Сережка Первухин и еще один аспирант из Парагвая. В Москве учился. В Дружбе народов имени Лумумбы. Дело прошлое, все забыто-прощено, и вы, мои милые либеральные друзья… вы же не станете в водку харкать и мне в рожу плескать? Ежели я честно признаюсь: мы с Первухиным пасли этого парагвайского типа. Я как ответственный прикрепленный, Первуха – как переводчик и силовое сопровождение, вот такое сочетание, верите ли. Потому что этот Санчес-Фиганчес…
– А как его звали, кстати? – спросил я.
– Да не один ли вам хер, маэстро? А захотите, сами узнаете, гугель в помощь… Так о чем это я? Да! Так вот этот Альварес-Суарес-Хуарес, он почему у нас учился? Потому что был сыном крупного тамошнего, парагвайского в смысле, коммуниста. Который томился в застенках хунты.
– Там не хунта была, – поправил я. – Там была диктатура Альфредо Стресснера.
– Один хер, маэстро! – развеселился Всеволод Максимович. – Но будь по-твоему. Томился его папаша в застенках кровавой диктатуры. Да. А сводный брат его папаши тем временем был крупный тамошний банкир. Понятное дело, у них там во всем Парагвае народу тогда было примерно как в Ленинграде. Страна маленькая, все родственники. Так что этот аспирант, Родригес-Задрыгес, очень нас всех интересовал. И отдел ЦК, и прочие уполномоченные органы.
– Прям вот вас? – почти серьезно спросил я.
– Это я расхвастался! – самокритично засмеялся Всеволод Максимович. – Кто я тогда был? Мелкота. Спасибо, если старлей. Но с красной корочкой и табельным оружием. В общем, мы его пасли и развлекали на каникулах. И вот, значит, приехали в прекрасный один сравнительно небольшой русский город. Экскурсия, встреча в обкоме партии, беседа в обкоме комсомола, номер люкс и все такое. Поужинали в ресторане. И тут он, сукин сын, заявляет, что неплохо бы “las chicas”. Перед сном. Какие еще тебе чики, рожа твоя парагвайская? Но это мы с Первухой про себя сказали, переглянувшись. А вслух – chicas так chicas, ваше коммуно-благородие! Правда, попытались его напоить, чтоб он успокоился,
