Зимний путь - Жауме Кабре
– А откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что это он?
* * *
В зале Святой Клары в здании Musei e Gallerie праздновалось завершение переговоров, которые, к всеобщему изумлению, прошли гораздо быстрее, чем можно было рассчитывать. Скрашивая ожидание, кардинал Гримальди из Pia Istituzione с сияющими от радости глазами вел разговор о пустяках с двумя нотариусами: одного из них, с согласия Ватикана, наняла Национальная галерея Осло, другой был главой нотариальной палаты Государства-города Ватикан. Когда у входа появился невозмутимый монсеньор Гаус в сопровождении словно язык проглотившего Вальцера и молчаливого адвоката Ламбертини, кардинал вышел ему навстречу; они обнялись. Я уже восемнадцать лет не был так счастлив, сказал кардинал. По подсчетам Гауса, восемнадцать лет прошло с того дня, как Святой Отец произвел его в князья Церкви. Кардинал Гримальди несколько рассеяннее поздравил всех остальных участников команды, и все умолкли. Продлиться торжественная часть должна была недолго, потому что пианисту, приглашенному, чтобы сыграть им Шопена и еще что-нибудь в этом роде, приспичило устроить трагедию и тем самым единолично расторгнуть контракт, хотя ему уже было заблаговременно выплачено пять процентов от гонорара. Что до самой церемонии, она была короткая, всего ничего, и состояла только в том, что норвежский нотариус и глава нотариальной палаты засвидетельствовали возвращение законным владельцам трех произведений искусства: «Коронования Богоматери» Пинтуриккьо[129], «Снятия с креста» Караваджо и самого примечательного полотна, которое, попади оно на черный рынок, стоило бы несметных денег, – «Философа» Рембрандта. За неделю до торжества ватиканские эксперты подтвердили не только их подлинность, но и прекрасную сохранность.
– Монсеньор, – признался кардинал, – если бы не то обстоятельство, что трудимся мы не ради обогащения и не жаждем материальных благ, я поддался бы искушению испросить, чтобы вам было выплачено солидное вознаграждение за то, что ваше содействие всячески способствовало сохранению фондов Ватикана.
Монсеньор Гаус смиренно потупился. Вести речь о вознаграждении не подобало. Однако он тактично намекнул кардиналу, что помогавший ему адвокат Ламбертини, человек светский, будет не прочь получить повышение по службе, новое назначение получше или же доплату к гонорару.
* * *
До сегодняшнего дня он никогда еще не сталкивался лицом к лицу с Пьером Гроссманом. Он никогда не видел даже его фотографии. Пьер Гроссман тщательно избегал непрошеного внимания. Владелец одного из самых значительных состояний Европы, он выбрал для себя достаточно уединенный образ жизни, посвященный сохранению его собственных предприятий, наблюдению за большим количеством компаний, обеспечивавших этих предприятий процветание, и выплате издержек, образовавшихся по причине никуда не годного управления художественным агентством, его любимым детищем.
Он представлял себе Гроссмана совсем не так. На Гроссмане был пиджак причудливо-красноватого цвета, и сидел он на нем неплохо. Волосы у него были седые, очень коротко стриженные, а лицо отнюдь не загорелое под лучами солнца или среди заснеженных гор, а какое-то неровно-бледное. Угадать его возраст было невозможно.
Они встретились в наскоро оборудованном номере люкс одной из женевских гостиниц. Оба пришли одни и одновременно сели на разных концах стола друг против друга. Его преосвященству хотелось провести как можно меньше времени с этим человеком, которому трудно было смотреть в глаза, пронзавшие любой оказавшийся перед ними предмет, жесткие, как алмазы. А потому он решил приступить к делу и вынул конверт. Гроссман открыл его и достал снимки, не тушуясь. Он рассмотрел их, один за другим, бесстрастно, ничем не выдавая своих чувств.
– А негативы?
– В конверте. Хотя в наше время это вам ничего не гарантирует.
– Что же вы собираетесь мне предложить?
– Вся эта история с фотографиями будет храниться в тайне, как сведения, полученные на исповеди.
– Плевать я хотел на вашу тайну исповеди, патер.
– Я епископ. И полагаю, вам известно, что значит то, о чем я говорю.
– На ваши тайны исповеди, – терпеливо глядя ему в глаза, повторил Гроссман, – я плевал с высокого дерева. Вам попонятнее объяснить?
– Тогда убейте меня на месте, и дело с концом.
– Сколько человек об этом знает?
– Агент, который по моему поручению над этим работал, и я.
– Что это за агент?
– Он погиб при исполнении служебных обязанностей.
– Откуда вы знаете, что он действительно погиб?
– Все можно проверить. В отеле, где он остановился, произошел взрыв, вызванный утечкой газа. – И протянул ему лист бумаги. – Вся информация здесь.
Пьер Гроссман взял бумагу, равнодушно пробежал ее глазами, сложил лист и спрятал себе в карман.
– И больше никто? – спросил он.
– Больше никто.
Они не стали пожимать друг другу руки, не стали прощаться. Просто навсегда разошлись в разные стороны. В Женеве стоял мороз, и монсеньор, не имевший особого желания осматривать достопримечательности, сразу поехал обратно в Ватикан. К тому же у него были веские причины вернуться домой как можно скорее.
* * *
В комнате преобладали насыщенно-желтые тона, и яркие лучи изумительного света освещали ее через окошко справа. Как бы мне хотелось быть на месте этого безмятежного мудреца, который целыми днями читает, узнает что-то новое и размышляет, думая, наверное, либо о Боге, либо о вековечных вопросах бытия, Великих вопросах, кто мы такие, откуда пришли, куда уходим, и, вкусив скромную трапезу, снова раскрывает книги, чтобы учиться скрытой в них мудрости и светить, словно фонарик, пусть маленький, но все же фонарик, ведущий Церковь по верному пути. Как бы мне хотелось так. Вместо этого мне приходится беречь бренные сокровища церкви, и я почти никогда не вкушаю скромных трапез, крайне редко могу посидеть в свое удовольствие с хорошей толстой книгой в руках и не чувствую себя счастливым. Господи, как бы я хотел быть этим философом.
Поскольку быть им монсеньор Гаус не мог, ему приходилось довольствоваться созерцанием картины, висевшей на стене в его частной коллекции. В первые тридцать дней его преосвященство проводил перед картиной Рембрандта около часа каждый день, рассматривая ее во всех деталях, тщетно пытаясь впитать в себя утраченный с течением времени аромат нанесенных кистью штрихов. Возле «Философа», на той же самой стене, висел неоконченный «Святой Иероним» Леонардо, и в том
