И Маркс молчал у Дарвина в саду - Илона Йергер
У некоторых крестьян, стоявших вдоль дороги, был такой удрученный вид, словно они потеряли члена семьи. Часто Дарвин, проходя мимо конюшен, задавал им вопросы, над которыми они смеялись еще несколько дней. Например, когда лошадь фыркает и чувствует себя бодро, поднимает ли она уши? Улыбается ли коза, и если да, то какими мышцами? Замечали ли они, чтобы корова плакала, когда у нее отнимают теленка? Несмотря на насмешки, гулявшие потом по деревне, случалось, на следующий день крестьянин более внимательно смотрел в глаза своей корове или на мгновение останавливался на выгоне, примечая положение лошадиных ушей.
Ехавшему крайне осторожно катафалку потребовался почти целый день, чтобы преодолеть шестнадцать миль по холмистому Кенту. По прибытии в Вестминстерское аббатство в половине восьмого вечера зазвонил заупокойный колокол. Сыновья, промерзшие после долгой поездки под моросящим дождем, чередовавшимся с мокрым снегом, отнесли гроб в боковую капеллу. Трудно было оставить отца под сырыми холодными сводами. Вместе с капелланом они зажгли свечи, загоревшиеся в продуваемой сквозняками капелле неровным огнем, и, не сказав ни слова, отправились в гостиницу.
На следующее утро, 26 апреля 1882 года, с Темзы поднимались клубы тумана, смешанного с вонючим угольным дымом. Лондонцы, не в первый раз за эту весну, подняли воротники пальто и старались глубоко не дышать. Как и джентльмен, протискивавшийся по Абингдон-стрит, который, когда экипаж приблизился, оказался пожилым коренастым мужчиной. Через пару метров доктор Беккет смог разглядеть над черным пальто седую гриву, а по обе стороны воротника – пышную бороду; ее курчавые кончики тонули в пропитанном частичками сажи тумане как старый мох. Пальто помнило лучшие времена.
Доктор остановился.
– Мистер Маркс, доброе утро! Куда держите путь?
– Полагаю, на ту же comedy, куда и вы, если я правильно интерпретирую вашу черную ленточку.
– Подсаживайтесь. Я же знаю, как вы любите гулять по лондонскому туману. Как ваши дела? Вы уже давно за мной не посылали. Надеюсь, это хороший знак? – Доктор Беккет открыл дверцу.
– Я бы так широко не замахивался. Я sleepless, много кашляю и прощаюсь.
– Прощаетесь?
– Сегодня вечером уезжаю в Алжир. Надолго. For long time. Солнце и Средиземное море пойдут мне на пользу. – Маркс залез на подножку, постоял, чтобы отдышаться, и с кряхтением опустился на сиденье. – Доктор, которому я доверяю, рекомендовал мне такую поездку еще несколько месяцев назад.
Беккет улыбнулся.
– Я очень рад. Это будет полезно вашим легким. И коже. Время от времени ложитесь на солнце, раздевшись до пояса.
Маркс согнулся на сиденье, от него пахло холодным сигарным дымом.
– Моя жена умерла четыре месяца назад, но я не в силах дать согласие на ликвидацию her things и letters, поэтому лучше ликвидируюсь сам. For a while.
Доктор Беккет выразил свои соболезнования. И вспомнил Ленхен. Тут Маркс сказал:
– Наша обычно такая крепкая Ленхен тоже больна.
Они помолчали. Доктор далеко не сразу осмелился сменить тему.
– Зачем вы идете на похороны Дарвина, позвольте спросить?
– Такой спектакль не каждый день дают. – Маркс оживился. – Вы могли себе представить, что англикане опустят еретика в землю Вестминстерского аббатства? Вот они, reasons, почему в стране рождения капитализма до сих пор нет революции. Буржуазия заигрывает с дворянством, рабочие совокупляются с буржуазией, ученые – с англиканами. Или англикане с учеными. Школа british politics! – Маркс крутил намокшую бороду, бронхи насвистывали обычную мелодию. – И Дарвин тоже выступал на этой сцене. Десятилетиями гнул спину перед church и своей Эммой.
– Может быть, стоит принять во внимание, что мистер Дарвин всю жизнь находился в поиске?
– Бросьте. Он был оппортунистом, а оппортунисты всегда на коне.
– Прошу вас, аккуратнее. Мистер Дарвин не любил споров. Это плохо? У всех своя душевная организация. А как, собственно, у вас сложилось такое мнение?
– Я слышал собственными ушами.
– Вот как?
– Разве вы не знаете, что я туда ездил?
– Нет. – Беккет решил прилгнуть. Резкость Маркса его сегодня отталкивала. Кроме того, доктора интересовала версия коммуниста.
– Осенью я присутствовал на ужине в Даун-хаусе. Мой зять был приглашен и протащил меня. Я подумал – why not? Но Дарвин всем действовал на нервы своими worms и объявил себя агностиком. – Маркс с отвращением поморщился и закашлялся. – Он всегда знал, что можно говорить, а что нет. Иначе today мы не направлялись бы в Аббатство.
Доктор обрадовался, когда экипаж остановился. Они сошли и тут же, не сказав больше ни слова, оба мрачные, разошлись, поскольку Беккет направился в самую давку на паперти и растворился в толпе. Здесь скопились роскошные шестиместные кареты, наемные экипажи и пешеходы. Иногда какая-нибудь лошадь в сутолоке начинала нервничать, ржать и роняла свои яблоки.
Большинство прибывших предпочитали сойти с экипажа и пройти последние метры пешком. Они пробирались между повозками, опустив глаза и приподняв юбки, чтобы не дай бог не запачкаться. Запах загнанных, потных коней, от которых поднимался пар, смешивался с женскими духами, и доктор Беккет еще ускорил шаг. В это утро давал о себе знать желудок.
Когда двери Вестминстерского аббатства ровно в одиннадцать часов открылись, в них устремились две тысячи человек. В сопровождении послов России, Германской империи, Северо-Американских Соединенных Штатов, Италии, Франции к своему месту торжественно прошествовал мэр Лондона. Кивали друг другу члены палаты лордов. Появились епископы, деканы, в последние дни при общении с прессой соревновавшиеся в том, кому удастся найти более примирительные слова. Торопливо проходили представители палаты общин. Геологи, ботаники, палеонтологи направлялись к скамьям, отведенным для ученых из Оксфорда, Кембриджа, Эдинбурга и некоторых других университетов. По продольному нефу, отложив срочные заседания, спешили судьи. Члены Королевского общества здоровались с министрами, которых также собралось немало. Не явились только королева и премьер-министр. Вот оно, истинное малодушие британской монархии, шепнул русский посол прусскому. Виктория, пришедшая проститься с Дарвином, – было бы нечто!
Эмма, понимая, что не выдержит всего этого мельтешения, тоже осталась дома. Лишь после долгих колебаний она дала свое согласие на государственные похороны. Ей трудно было отказаться от тишины даунского кладбища, о которой Чарльз мечтал незадолго до смерти, и решиться на высочайшее признание, каким только Англия могла удостоить
