Красные облака. Шапка, закинутая в небо - Эдишер Лаврентьевич Кипиани
— Да, мать. И мы уже десять лет ждем квартиры. А теперь, когда подошла наша очередь, кто-то перебросил нас в самый хвост. Мама была у вас тут давеча… И даже, кажется, поспорила с вами… Очень прошу вас, батоно Бено, как-нибудь… Маму жалко, а то бы…
«У-ух! — загудело в голове у Бенедикта. — У-ух! Чуть было не влип — и в какую лужу! Так вот, оказывается, в чем дело!»
Он отходит от сейфа. Три тысячи спасены. Да что три тысячи, он сам спасен, а чуть было своими руками не накинул себе петлю на шею! Все ясно — ясно как день! О Бенедикте будет напечатано в журнале, а он за это устроит квартирные дела корреспондента.
Бенедикт хлопает Джабу по спине, ласково встряхивает его.
— Постараюсь, постараюсь, молодой человек, все это в наших руках. Можешь об этом не заботиться, делай себе свое дело.
Потом медлительным, степенным шагом, сразу обретя утраченный было вес, ощутив всю силу земного притяжения, подходит к столу, запирает ящик и указывает Джабе на дверь:
— Едем, а то никого уже не застанем на строительстве. Снимать фотографии в кабинете нет смысла.
— Разумеется, на строительстве снимать лучше, — говорит Джаба.
— Шесть домов строится по нашему заказу, в общей сложности на сто сорок четыре квартиры… Э-э-э… Когда выйдет этот… этот журнал, в котором…
— В октябре или в ноябре.
— Не скоро… Доживу ли еще до тех пор? Хе-хе…
РОМУЛ И РЕМ
— Вставай, сударыня, не время спать! Познакомься с молодым человеком. Это товарищ Дуданы, сотрудник журнала и мой друг. А может быть… а? Как знать — может быть, станет когда-нибудь больше, чем другом, хе-хе.
Казалось, женщина поднялась вместе с тахтой — такой большой показалась Джабе Марго. Она часто моргала, протирала глаза, извинялась и шарила ногой по полу, ища шлепанцы. Посмотреть вниз она почему-то стеснялась.
— Ну, просто кукла с закрывающимися глазами! Жаль, нет у меня девочки, некому забавляться такой игрушкой. Ляжет — глаза сами собой закрываются, встанет — открываются. Ну-ка, Марго, угости нас хорошим ужином!
— Сейчас, сейчас… Мы тоже еще не ужинали.
Женщина-тахта выкатилась в галерею. В комнате сразу стало пусто.
— А мы — вот сюда. Пойдем, покажу, какой у меня сынок.
Когда с фотосъемкой на строительстве было покончено, безмерно довольный Бенедикт пригласил Джабу к себе домой поужинать. Это показалось Джабе столь неожиданным, что он даже вскрикнул: «Что вы, как можно, зачем?» — и невольно попятился, точно Бенедикт собирался схватить его за руку и потащить за собой. Приглашает, — значит, считает ровней себе, так подумал Джаба. Значит, по его мнению, мы — одного поля ягодка, тянем одну и ту же лямку, жаримся на одной сковородке! В голову бы не могло прийти Бенедикту зазывать к себе в гости корреспондента, не считай он, что имеет к тому достаточное основание.
— Не думай, что я всякому окажу такое уважение, не отказывайся, смотри, обижусь, — настаивал Бенедикт.
А Джаба, словно не рассчитывая на силу слов, мотал головой, отмахивался руками от его уговоров.
— Может, и Дудана сейчас у меня, — закинул наконец самую надежную сеть Бенедикт, и Джаба тотчас же с головой и ногами запутался в ней.
Он ни разу не забился, не попытался высвободиться. Притихнув, следовал он покорно за коварным рыболовом, надеясь хоть одним глазом, прежде чем испустит дух, увидеть сказочную деву-русалку.
Но вот они вошли, захлопнулась входная дверь, проснулась Марго — и Джаба понял, что Дуданы здесь нет. В этом затихшем, безжизненном доме сила притяжения земли, казалось, была в десять раз больше обычной, Джаба чувствовал, как она сковывает ему ноги Входная дверь, захлопнувшаяся за ним, когда он вошел, обломала легкие крылья радости, на которых Джаба парил над землей. Внезапно все потеряло смысл или, вернее, все получило правильный свой смысл, обрело свое истинное наименование. Джаба укусил себя за палец — на самом деле, а не иносказательно — и посмотрел на след этого ребяческого бунта возмущенной души — цепочку влажных ямок, оставленных зубами. Ямки постепенно исчезали, заполнялись непривычной к страданию и боли, ищущей лишь наслаждения плотью.
«Я ни единого слова не напишу об этом человеке — даже если мы с мамой останемся вовсе без крыши над головой. Но если так, то почему я не убегаю отсюда? Что меня здесь удерживает? Любопытство, одно лишь любопытство! Мне интересно, сделает ли этот человек что-нибудь в благодарность за мою услугу. Я хочу убедиться сам, на своем опыте, правда ли, что при помощи подкупа обделываются дела».
И Джабе показалось на минуту, что он стал невольным участником событий, скрытых от простых смертных, окутанных покровом тайны, и что скоро, совсем скоро он сорвет этот покров, выставит на позорище эти уродливые явления и проснется в одно прекрасное утро знаменитым журналистом.
Но откуда-то из глубин его души доносился до него далекий, приглушенный голос, — словно кто-то стоял за запертой дверью и стучал в нее кулаками, кричал, предостерегал, твердил, что прибывший с миссией дружбы и доброй воли, ищущий всевозможных путей к примирению посол лжет, обманывает Джабу, ссылаясь для отвода глаз на какое-то там любопытство, какие-то покрытые тайной события и дела, которые будто бы должен вынести на свет Джаба. А Джаба слышал все это и, однако, не открывал двери, убаюкиваемый обычной, коварной надеждой, что «в любую минуту, как только захочет, может ее отпереть».
Коридор упирался в низкую молочно-белую дверь. Джабе бросился в нос запах масляных красок. Бенедикт повернул ручку, потряс ее.
— Заперся! Что это за манеру завел парень — запираться! — Бенедикт постучал. — Он ведь у нас художник, боится, как бы его не отвлекли от работы!
Он постучал еще раз.
— Ромул! Ромул!
И вновь за этим призывом последовал стук.
Послышалось щелканье ключа в замке: мягкий металлический звук. Дверь расслабилась, как бы свободно вздохнула, но не отворилась.
— Войдем, — сказал Бенедикт и толкнул дверь.
Джаба впервые увидел юношу в ту самую минуту, когда тот, вернувшись в свой рабочий угол, к мольберту, взял кисть и провел на холсте красиво изогнутую линию. Он оглянулся, лишь когда отец сказал ему:
— Ромул, познакомься с нашим гостем.
Юноша, не протягивая руки, слегка поклонился Джабе. На лице его выразилось легкое удивление — вероятно гость отца показался ему очень уж молодым. Он молча вернулся к своей работе и, видимо, тут же забыл обо всем на свете, кроме своей картины, красок и кистей.
