В следующее новолуние - Турборг Недреос
— Ну-у… Мне уже случилось понюхать того, что вы называете серьезным.
И она посмотрела ему в глаза. На этот раз глаза опустил он.
— Тебе необходимо взрослое платье, — сказал он, помолчав и скользнув по ней взглядом. — И юбку подлиннее. И красивые туфли.
Хердис глянула на часы:
— Мне пора…
— Да, да, беги. Школой нельзя пренебрегать. Тебе необходимо получить образование. Шагом марш!
По пути в школу ей вдруг пришло в голову, что если бы ее отец принял это так близко к сердцу…
Отец, с его беспомощной честностью, с его опустошающими попытками прокормить семью, с его все более и более ветшающим уважением к себе, с унижением, заклеймившим его плечи… с этим предательством от отчаяния…
Вот тогда бы она сдалась.
Почему? Пока она была не в состоянии объяснить это. Но она знала, что это так.
Хердис заставили повернуться, пройтись, постоять, посидеть, поднять сперва одну руку, потом — другую, она должна была принимать разные позы и стоять в них не шелохнувшись, пока мать разговаривала с двумя портнихами.
— Вот так. Нет, юбку мы сделаем чуть-чуть подлиннее… Выпрями спину, Хердис. Так, теперь, по-моему, хорошо. А как тебе кажется, Хердис? Посмотрись в зеркало.
— Нет!
— Господи! Ну, как можно быть такой упрямой! Это же мечта, а не костюм!
— Я не просила ни о какой мечте! И я не хочу такую широкую юбку.
— Предпочитаешь выглядеть девочкой-переростком?
— Нет. Но я не хочу вдруг стать взрослой. Свежеиспеченная конфирмантка. И вообще, сейчас модны юбки покороче.
— Хм-м. Да-а. Ну-ка, выпрямись! Ага! Может, подобрать тебе более модный бюстгальтер, который немного скрадывает линию?
— Почему бы не прямо корсет? — прошипела Хердис.
— А может, и корсет. У тебя была бы лучше осанка. Но ведь нынешняя молодежь не признает ничего, что хоть капельку давит…
— Ты угадала. Из-за этого и происходят все разногласия, — сказала Хердис и осмелилась взглянуть на себя в зеркало. — Мы отказываемся от всего, что давит и стягивает…
Одна из портних уже ушла, другая вышла из комнаты, чтобы принести образцы для шемизетки, которая должна была виднеться в вырезе костюма. Мать сказала:
— По-моему, тебя давит все, что мы называем общепринятыми обычаями. Берегись, Хердис, ты рискуешь своим будущим. Неужели ты этого не понимаешь?
— Нет. Не понимаю. Мое будущее зависит только от меня.
Мать закурила маленькую сигару, хотя вообще она курила только по случаю большого общества. Она была очень бледна.
— Да, Хердис. Элиас дал тебе… все. И он хочет, чтобы ты была одета красиво, независимо от того… Должна тебе сказать, что ты не отвечаешь ему даже каплей благодарности. Похоже, что тебе вообще не известно то, что мы называем благодарностью.
— Ты ошибаешься, мама. Просто я не считаю, что благодарность — это что-то вроде долга. Для меня благодарность — это чувство. И оно останется во мне навсегда.
С растерянным выражением лица мать погасила недокуренную сигару, когда портниха вернулась с образцами, мать все еще мяла сигару в пепельнице и безуспешно пыталась что-то сказать. И она выбрала самую красивую и самую дорогую материю.
Хердис подумала: такой костюм до смерти перепугает Винсента.
Они так и не обменялись ни словом, мать остановила автомобиль возле парка.
— Если хочешь, мы можем зайти и отрезать тебе волосы.
Хердис даже рот раскрыла. Отрезать волосы?..
— Ведь ты уже давно пристаешь с этим, — продолжала мать. — И по-моему, ты права. У тебя слишком густые волосы, их трудно убирать под шляпу. И кроме того, короткие волосы больше идут… Мы можем пройти через…
— Но я не хочу отрезать волосы!
Мать засмеялась.
— Я так и думала. Ты будешь противоречить, что бы тебе ни предложили. Вспомни, как ты не давала мне покою и просила разрешения остричь волосы, потому что все уже давно остригли.
— Этого я никогда не говорила! Того, что все давно остригли.
— Ну, хорошо. Не будем пререкаться. Но ты ужасно дулась, когда тебе не разрешили остричься. И вот тебе разрешили…
На этот раз мать была права. Хердис чувствовала, что сидит с глупым видом. Она ничего не понимала, но теперь у нее не было ни малейшего желания отрезать волосы.
— Я передумала, — сказала она.
Мать нежно поглаживала манжеты своих изящных перчаток.
— Значит, все-таки можно передумать? Даже ты можешь?
Она вопросительно, искоса взглянула на Хердис.
— А ты не могла бы передумать и в отношении другого?
Хердис покачала головой:
— К сожалению.
Верх автомобиля был открыт, начался небольшой дождь, и мать стянула берет, чтобы дождь смочил ей волосы — от влаги они сильнее вились. Она подняла лицо к небу и закрыла глаза.
— Я часто пытаюсь понять тебя, — сказала она медленно. — Все эти твои НЕТ. Этот постоянный протест. Хотя и достаточно жалкий протест. У меня в Германии есть кузина, Фридл. В молодости она всю семью довела чуть не до отчаяния. Но протест Фридл касался не только ее личной свободы. Она тоже ломала общепринятые обычаи — но для того, чтобы освободить других! И она посвятила этому всю свою жизнь — несла свободу и справедливость тем, кому плохо.
Мать страстно вдохнула пропитанный дождем воздух.
— А ты, Хердис? Твое стремление к свободе касается только тролля, желающего быть самим собой.
Она удовлетворенно засмеялась этой меткой реплике и тронула автомобиль с места.
— В воскресенье Давиду исполняется двадцать пять лет. Вот мы и посмотрим, способна ли ты думать о ком-нибудь, кроме себя.
Когда Давид больше уже не мог пользоваться креслом-каталкой, дедушка и бабушка переоборудовали свою маленькую квартиру. Давид занимал лучшую комнату, которая раньше была гостиной, отсюда, если ему хотелось, он мог смотреть на улицу. Другая комната выходила во двор, сейчас в этой комнате, за закрытой дверью, шумел поток голосов. Портьера у Давида была задернута: он сказал, что хочет немного отдохнуть.
Хердис удалось незаметно проскользнуть к нему, в руке она держала рюмку с портвейном, которую ей удалось, тоже незаметно, взять со стола. Ей хотелось выпить для храбрости. Потому что Давид, именно Давид, должен был узнать об этом от нее лично.
Хердис стояла у окна и смотрела на ребятишек, которые, осмелев, приблизились к материнскому «эссексу», они быстро притрагивались к дверце, к радиатору и отскакивали назад. Когда они покосились на окно, она погрозила им и вызвала то робкое дружелюбное веселье, которого ждала. На окне стояли куски картона, ими загораживали окно, когда Давиду надоедало любопытство ребятишек — любопытство, к которому он давно вообще-то привык и которое стало частицей его жалкого существования.
— Это ты, Хердис? — услышала она голос у
