Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
А какое у него было богатство? Смешно. Все добро Улдиса уместилось в одном чемодане. Правда, были кой–какие ювелирные изделия, старинные — от матери остались.
— Это очень дорогие вещи, — сказал он тогда со значением. — Только бы найти достойного покупателя. На вырученные деньги однокомнатную квартиру можно купить.
— Зачем нам квартира? Разве тебе здесь плохо?
— Тогда машину купим. Или дачу строить начнем.
Не собрались они ни продать, ни построить, зато в трудное время, когда Гайдар цены отпустил, Марья Иванов направилась с кольцом в ломбард. Там ей сказали: "Какой сапфир, дама? Вы что — смеетесь? Это…" И назвали совсем другой камень, его название она забыла. Дали очень незначительную сумму. И хорошо! Она потом это кольцо благополучно выкупила. Еще от Улдиса осталась брошь с бриллиантами. Судя по их размеру — с малую горошину — это никакие не алмазы, а стразы. Только очень хорошего качества. Солнце в этих мнимых алмазах так и играет, посылая разноцветные снопики.
Еще от Уолдиса остались документы, уложенные в черный пакет от фотобумаги. Смысл их для Марьи Ивановны был туманен. Написано на глянцевой бумаге с водяными знаками, язык — чужой, разобраться можно только в датах. Одна бумага была помечена тридцать четвертым годом, а другая вообще писалась в прошлом веке. Помниться, обнаружив черный пакет в ящике, Марья Ивановна спросила у Улдиса:
— Что это?
Он рассмеялся.
— Воспоминания. Эти бумаги ничего не значат.
— Зачем же ты их хранишь?
— В память о маме. Это документы, подтверждающие право собственности на дом, в котором я родился. Сейчас в этом доме военкомат. Можно их выбросить.
Можно, но ведь не выбросил. И Марья Ивановна после смерти мужа тоже не отнесла их в помойное ведро. Свернутые вчетверо, глянцевые бумаги, обмахрились слегка на сгибах, но все равно остались красивыми и загадочными, как дореволюционные фотографии. Пусть полежат… в память об Улдисе.
26
Деревня окрестила Веронику "блаженной". Она сама ходила за парным молоком к Анне Васильевне, тут же пробовала пузырчатую пенку, закатывала глаза и говорила:
— Ах, чудо какое! Нет на свете ничего вкуснее!
Еще Вероника играла с гусями, когда те, вытянув шеи и яростно шипя, пытались ущипнуть ее за худую лодыжку, о чем‑то беседовала с коровой, гладила ей бок, приговаривая: "Замшевая моя…" У Зорьки был такой вид, словно ей сообщили наконец какую‑то главную тайну.
— Маша! Милая Маша, я чувствую себя молодой язычницей, — восклицала она за обедом. — Сегодня вечером мы пойдем на угор встречать восход луны.
Молодого восторга Веронике хватило ровно на два дня. Говорят, душа не стареет, и это истинная правда. В мыслях ты и в восемьдесят лет все объемлешь. Так, кажется, вышел бы спозаранку и пошел, и пошел… Но вместилище души — тело, тебя от безумства‑то и уводит, потому что радикулит и артрит, а еще глаза слабые и печень ни к черту. Поэтому ни на какой угор они не пошли, вечернюю прогулку совершили между грядок, собирая укроп и огурцы к ужину, а вечер, как все приличные люди, провели перед телевизором.
Иностранные сериалы уже давно не смотрели — обрыдло. Мексиканско–бразильские утомляли однообразием — все вертится вокруг незаконных, украденных, потерянных, или в коме забытых детей — сколько можно? А в американских всегда кого‑то беспощадно били. И еще надлежало любить главного героя — сильного, гордого и… как бы это по деликатней: не скажешь, что совсем дебил, но вообще‑то все равно одноклеточный. Обычно его не били. Он сам всех бил.
В наших сериалах тоже били, и если отрепетированное до винтика американские тумаки как‑то смахивали на балет, то русское битье было откровенно лютым, настоящим и страшным. Русские сериалы высыпали в телевизор разом, как картошку в суп. Они шли по всем каналам одновременно, рассказывали примерно об одном и том же, и везде играли одни и те же актеры.
Вероника жаловалась:
— Я помню в юности с работы прихожу и еще в коридоре Желткова спрашиваю: "Даль жив, Васильев жив?" и каждый понимает, что речь идет о "Варианте Омега". А сейчас как?
Сейчас было трудно. Сядешь в условный час перед телевизором, нажмешь кнопку и недоумеваешь: она же только что беременная была! Что же она в койку к чужому мужику лезет? Всмотришься, а она уже без пуза. Вчера еще было два месяца до родов, и уже родила. Так быстро в сериалах дела не делаются. И потом, куда она ребенка дела?
Вот и сейчас шел тот же разговор:
— Мань, да это другой сериал!
— Как же другой? Смотри — Абдулов. Он главный бандит. Но положительный. И главный отрицательный герой тот же. Он с помощью интриг, подлости и убийства отнимает у детей банкира деньги.
— Да этот главный отрицательный в четырех сериалах одну и ту же роль играет. И везде он негодяй, и везде отнимает деньги. Переключай на другой канал.
Вероника оказалась права. Вышли с трудом на нужный сериал, но Марья Ивановна все не могла успокоиться.
— Я знаешь, Вер, кого я не понимаю? Актеров. Положим, режиссеры не могут отследить, что все вокруг снимают один и тот же фильм, но актер то должен соображать?
— Как говорит мой Желтков, они люди искусства, они любят только деньги.
На всякий случай сверились с телепрограммой — все правильно. Хорошо…незатейливым ручейком тек привычный сюжет, Марья Ивановна вязала, Вероника раскладывала пасьянс. И актриса та же самая играет роковушку. Страшненькая… дочка известного кинодеятеля — вылитый отец, прикрой ей волосы — ну, просто одно лицо! Удивительно, что на женщину–вамп никого покрасивее не нашлось. А негодяй все–тот же…
— Я где‑то читала, — сказала Вероника, что в войну из Свердловска, туда киностудия была эвакуирована, слали в Москву телеграммы: "Вышлите актера лицом Масохи".
— Какой — масохи?
— Ни какой, а какого? Был такой актер — Масоха, он вредителей играл. Как — не помнишь? В "Большой жизни" с Алейниковым….Так и наш негодяй. Бедный, несчастный… ведь хороший актер, а стал "лицом Масохи"
Так бы и дожурчал этот вечер до конца, если бы Марья Ивановна вдруг не сказала с испугом:
— Слушай, ты Ворсика вечером кормила?
— Нет.
— Где же он?
— Гуляет. Придет.
