Николай Почивалин - Летят наши годы
лучший зодчий и художник - сама природа.
Я поднимаюсь на второй этаж, коротко нажимаю черную пуговку звонка и на шаг отступаю.
Дверь тут же открывается, немолодая светловолосая женщина в черной кофточке спрашивает:
- Вам кого?
Я, кажется, не знаю ее и, колеблясь, молчу. Женщина также молча и удивленно смотрит на меня, в ее карих глазах отражается какая-то напряженная работа ума, широкие у переносья и узкие в продолжении брови поднимаются, отчего на выпуклом лбу сбегаются морщинки.
Взаимное разглядывание длится мгновение, уверенность в том, что я не знаю этой женщины, поколеблена.
- Лида - ты?
Женщина охает, вскрикивает, прямо тут же, на пороге, мы обнимаемся и через минуту не понимаем, как же мы все-таки не узнали друг друга. А все она, нелепая привычка: забыв о том, как выглядишь сам, эгоистично искать в другом черты былого.
Некоторое время спустя, оглушенный градом вопросов, я сижу в прохладной комнате, пытливо поглядываю на Ли-По и убеждаюсь, что она в общем-то не очень изменилась.
- Ну, сумасшедший! - Лида все еще не пришла в себя от изумления. Она носится по комнате, что-то смахивая с дивана и прибирая. - Я ж тебе письмо послала.
- Получил. Поэтому и приехал. Триста вопросов остались невыясненными.
- Бессовестный! Две ночи подряд писала. Да, знаешь?..
- Здравствуйте, - раздается в комнате третий - юный - голос.
В дверях стоит девушка-подросток. На ее выпуклом, как у мальчишки, лбу лежит светлая челочка; с чистого, чуть порозовевшего лица спокойно и слегка настороженно смотрят блестящие карие глаза. Вот эту Ли-По я узнал бы сразу и где угодно!
- Дочь Вера, - знакомит Лида и понимающе улыбается: - Да, да. Вот так...
Пошептавшись с матерью, Вера уходит; Лида усаживается за стол против меня, подпирает голову руками,
- На какие же вопросы я тебе не ответила?
- Начиная с первого. Ты уехала в Воронеж, потом...
- Постой! - Лида машет рукой. - Из головы все с твоим приездом вылетело! Я ж три дня назад в Умани была...
Хочу перебить, вернув разговор в четко намеченное русло моих интересов, хотя слово Умань почему-то и привлекает внимание, но, услышав конец фразы, тотчас же обо всем забываю.
- На процессе Гущина, - договаривает Лида. - Поймали наконец!
Умань, Умань! Вот почему это слово насторожило меня. Там, в этом небольшом украинском городке, в котором я никогда не был, и погибли наши ребята.
- На пятый день узнала, - рассказывает Лида. - По радио услышала. Все бросила - и сразу туда. Думала еще, может, понадоблюсь зачем. А там уже все к концу шло. Боже мой! - Лида крепко прижимает ладони к бледнеющим щекам. - Сколько ж на его черной совести загубленных жизней! Кроме наших... Представляешь: начали читать показание Игоря Лузгача, я что-то крикнула. Не удержалась. Гад этот голову вскинул и опустил. Ни разу больше не поднял. Узнал!..
- Дальше, дальше! - нетерпеливо, почти грубо тороплю я.
В раскрытые окна плывет знойный воздух, Лида зябко передергивает плечами.
- Самой ужасной смертью Валя Тетерев погиб... Он уже не двигался, на него напали вши. Заедали совсем.
Ребята почистят, а они снова... Тогда эти, полицаи, пришли и добили его. Прикладом. Несколько раз. По голове.
Пока дергаться не перестал...
К белым стиснутым губам Лиды приливает кровь, и на нижней, там, где она прокусила ее, остается припухшее багровое пятнышко.
- Игорь бросился к ним, так его тоже по голове.
А когда очнулся - Валю уже вынесли... Все это в показаниях Игоря прочитали.
- Почему показания? А его самого не было?
- Игоря? - Лида как-то странно смотрит на меня, потом кивает. - Да я забыла, что ты не знаешь. Игоря пет. Сгорел он.
- Как сгорел?
- В самом прямом смысле. - Должно быть, устав от внутреннего напряжения, Лида говорит это чудовищно спокойным тоном. - На пожаре. Незадолго до процесса.
Шел с работы, видит - пожар. Жилой дом горел. А в дому дети. Первый раз, говорят, благополучно ребенка вынес. Второй раз побежал и не вернулся. Только диплом получил.
- Слушай, ну как же так?! А я к нему собрался...
- Опоздал. - Лида кротко вздыхает и по обычной своей манере без всякого перехода сообщает: - Приговорили к расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
На душе у меня какая-то странно звенящая пустота:
хотя Костя Русаков оказался прав, правосудие восторжествовало, но никакого облегчения или удовлетворения я не испытываю. Разве может один выродок ценой своей никчемной жизнешки ответить за чистую, незапятнанную жизнь наших ребят?..
- У меня есть карточка Валентина, - говорит Лида. - Увеличенная. Показать?
- Покажи.
Валентин сфотографировался вполоборота - молоденький, с растрепанным хохолком, со вздернутым носом и мечтательными близорукими глазами. Карточка увеличена плохо, тона расплывчатые, но она сразу наполняется живыми красками. Рыжий хохолок, мелкие звездочки веснушек на носу, зеленоватые рассеянные глаза и молочнобелая, как у всех рыжих, худая мальчишеская шея.
- Зяблик, - ласково говорит Лида, вспомнив школьное прозвище Валентина.
Он и впрямь чем-то похож на зяблика, на эту маленькую безобидную птичку.
- Знаешь, он написал мне, что я ему всегда нравилась, - неожиданно признается Лида. - Из армии уже, из Шепетовки...
Я хочу удивиться и пошутить - вечно погруженный в математические изыскания Валька и признания - несовместимы! - но, взглянув на Лиду, молчу. Она задумчиво смотрит на фотографию, щеки ее слабо розовеют, в лице что-то неуловимо сдвинулось, оно дышит сейчас нежностью и, поверьте мне, юностью.
Видели ли вы, как в минуту духовного подъема.. радости или сверкнувшего, как молния, внезапного воспоминания молодеет женщина, даже если сама она забыла уже о своей молодости? В ней чудодейственно меняется все - лицо, глаза, взгляд, и, словно отмытое живой водой, сердце гонит звенящую кровь к молодо вспыхнувшим щекам. Удержать бы это короткое и редкое чудо, сохранить его, но оно - только мгновение, после которого человек кажется даже старше, чем он есть.
- Теперь давай о твоих вопросах, - устало или равнодушно - не понять говорит Лида. - В Воронеже я проучилась два года. Потом начались бомбежки, нас распустили. Приехала домой, наших никого...
Фотография Валентина Тетерева стоит на столе, прислоненная к вазочке. Впечатление такое, что он молча присутствует при нашем разговоре, и это некоторое время не дает сосредоточиться.
- Услышала, что девушек набирают учиться на радисток. Поступила с мыслью, что при первой же возможности уйду в медсестры. Главное, чтоб в армию попасть...
Привезли нас в Ульяновск, в учебный полк связи. Начали заниматься получается. На ключе хорошо работала.
И не старалась особенно. Наверно, сказалось, что у меня неплохой музыкальный слух. И пальцы - тоже...
Словно убеждаясь, Лида мельком взглядывает на свои тонкие пальцы.
- Выпустили нас, зачислили в маршевую роту. Завтра отправляться, а сегодня на весь день увольнительные в город дали. Выхожу с девчонками, а навстречу наши институтские, из Воронежа. Проездом. Боже мой, представляешь!.. Зацеловали, затормошили. "Глупая, кричат, едем в Новосибирск! Студентов - медиков из армии увольняют!..
Лида оживляется, и хотя последующие, огорчительные, должно быть, слова еще не сказаны, глаза ее, опережая, полны уже сожаления.
- Прибежала к командиру роты - не слушает.
"Вы - радистка, военнообязанная. Да еще в маршевой роте. Я в штаб полка, а там никого, ну что ты будешь делать! Все пальцы от досады искусала. Наревелась, как дурочка... А утром - все. Только Ульяновску из самолета помахали. На прощанье...
Захваченная воспоминаниями, Лида на минуту умолкает; ожидая, что сейчас последует самая интересная часть рассказа, вострю уши и тут же, досадуя, разочарованно крякаю.
Дверь стремительно распахивается, в комнату врывается звонкий возбужденный голос:
- Мам!
Мальчонка лет десяти - двенадцати останавливается как вкопанный. Он в серой школьной форме с разлетевшимися в разные стороны концами пионерского галстука; даже первого взгляда достаточно для того, чтобы понять:
в нем ничего или почти ничего нет от матери; начиная с жуково-черных волос, упрямого подбородка и кончая черными вопросительно поглядывающими то на меня, то на Лиду глазами.
- Явление второе и последнее, - улыбается Лида. - Евгений Александрович, собственной персоной. Знакомьтесь.
Уразумев, что я гость, а не случайный посетитель, Женя подает мне левую руку, а правую протягивает Лиде. На измазанной чернилами ладошке тускло поблескивает какая-то монетка.
- Вот, выменял! - торжествующе выпаливает он. - Рупия, мама!
- Женька, а руки-то, руки! - Лидия удрученно качает головой и никак не может придать своему лицу строгое выражение.
Разговор наш надолго прерывается. Заполучив свежего зрителя и слушателя, Женя с гордостью показывает мне свою коллекцию монет, популярно просвещая не искушенного в нумизматике человека; потом с кульками и свертками возвращается Вера с отцом.
