Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
— Ладно, Йоханнес, пускай играет, но только ради тебя. Только ради тебя.
Всего через несколько дней Вольфганг вошел во дворец Пальфи, поднялся на сцену «Фигаро» и очутился лицом к лицу с небольшим, но битком набитым залом. Его тронуло название сцены, но еще больше взволновала ясность воспоминаний об этом месте. Он закрыл глаза, и показалось, что он стоял здесь совсем недавно, а ведь прошло уже, верно, лет тридцать, а то и больше. Тут он опомнился, рассмеялся, потряс головой, как собака после купания, и стал осматривать ярко освещенный концертный зал. Где-то в задних рядах сидел Петр, но Вольфганг не смог его разглядеть.
Не хватало мягкого аромата восковых свечей, с которым были неразрывно связаны концерты в его воспоминаниях. Слегка пахло духами, еле слышно — дыханием дряхлых, морщинистых слушателей с палками и костылями, но запаха немытых тел не было вовсе. Вместо него в воздухе держался другой — стойкий, энергичный дух, который, верно, во все времена один и тот же: пахло деньгами.
Он сел за рояль, и тут же вспотел. Яркие прожекторы нагревали фрак, рукава оказались длинны, их наспех подкололи булавками.
Оркестр заиграл чисто и правильно, только толстенький румяный виолончелист упорно тащился в хвосте; при этом выглядел он так, будто из последних сил гнался за остальными, хотя и бетховенская симфония, и адажио Гайдна, которое играли перед ней, давали передышку даже самым неповоротливым.
Завершал программу тот самый клавирный концерт, который он помнил до последнего штриха, ведь он сочинил его в те дни, когда даже в собственном доме не мог спокойно вздохнуть, отец следил за каждым шагом, высвечивая зорким взглядом, как свечой, все углы в квартире, лишая Вольфганга всякого присутствия духа. Знай он, что эти недели — последние дни с отцом, как прошли бы они? Вольфганг догадывался, почему выбрал на сегодня этот концерт.
— Хорошо, только, пожалуйста, без экспериментов, господин Мустерман, — категорически потребовал Клишевский на генеральной репетиции, — если уж вам разрешили играть здесь, то, пожалуйста, ровно то, что написано в нотах.
Вольфганг посмеялся про себя, в последний раз посмотрел на публику, дождался, чтобы концерт зазвучал у него внутри, услышал, как цветные линии соединяются с колыханием плоскостей, увидел числа, вершины, низины, кивнул оркестру и заиграл — до последней каденции послушно и терпеливо. Наконец Клишевский опустил палочку и предоставил Вольфгангу поле действий; он вспомнил Мадо, сине-золотую ночь и вступил тремя джазовыми аккордами. Ловко перешел к теме адажио Гайдна, а в контрапункте ввернул немного симфонии Бетховена. Кинул взгляд на оркестр. Музыканты, что ни говори, пробудились, а толстый виолончелист пялился на него с опаской. Становилось весело. Чинно, как ученик монастырской школы, вернулся он к напечатанным нотам как раз в тот момент, когда Клишевский взмахнул палочкой, вступили духовые, поднялись смычки… а потом Вольфганг продолжил полет, импровизируя на темы этого вечера в стиле разных столетий, как он частенько делал в Blue Notes, порою выскакивая в атональную музыку, чтобы в конце концов, выдав длинную трель на доминанте, вернуться в то самое место, где и ждал его дирижер.
Тот снова поднял палочку, вступил оркестр, но в этот момент Вольфганга увлекла одна идея, и, резко развернув гармонию, он с головой ушел в новую вариацию. Клишевский вздрогнул, а некоторые из музыкантов, в том числе и толстяк-виолончелист, не смогли остановиться и мазали поперек игры Вольфганга. Напоследок Вольфганг примирительно вернулся к официальной каденции и почувствовал, как по оркестру пронесся явный вздох облегчения.
Накатили громовые аплодисменты, они не кончались, а вошли в ритм и, пульсируя, неслись на сцену.
Из зала поднялся председатель благотворительного общества, пожал руку Вольфгангу — так бережно, словно боялся ее оторвать, — и попросил поиграть еще.
— Сыграйте еще что-нибудь, господин Мустерман, все, что хотите, но сыграйте обязательно!
Сняв неудобный фрак, Вольфганг импровизировал на тему той новой клавирной сонаты, что родилась из головоломки с числами Либермана и которую он называл «Сонатой для Либермана». Наградой ему была не только буря оваций, но на этот раз и более благосклонное выражение лица Грегора Клишевского.
На сцене ему вручили цветы, за кулисами их тут же забрали, чтобы сунуть бокал шампанского. Петр молча стоял рядом и сиял как новенький блестящий пятак.
— Мустерман, да вы сущий дьявол! — Йоханнес Либерман бросился к нему стремительно, как прихрамывающая борзая, и похлопал по плечу. — Идемте, многим не терпится познакомиться с вами.
Он вел Вольфганга сквозь радостную толпу, и к нему, как к магниту, безошибочно устремлялись взгляды, Вольфганг жадно впитывал их, как мартовское солнце, кланялся направо, улыбался налево — и слишком поздно, уже налетев на него, заметил рослого господина в сером костюме. Шампанское выплеснулось тому на брюки. Вольфганг опешил и не спускал глаз с растущего темного пятна в паху господина, зажал рот ладонью, потом не удержался, хихикнул, а затем прыснул в голос; было такое чувство, будто напряжение, замершее, как банда крошечных чертиков, теперь нашло выход и разрешилось.
Вдруг он почувствовал, что Петр наступил ему на ногу, с трудом убрал улыбку с лица и огляделся: окружающие весело поглядывали на брюки господина в сером.
— Ох, извините, я… покорнейше прошу прощения, сударь, слово чести, в мои намерения не входило на… мочить, промочить, замочить… Наделать вам на брюки!.. — Он опять не удержался и прыснул, икая, хватая ртом воздух.
— Простите… — к господину протиснулась молоденькая девушка в белом фартуке в пол. — Извините, господин Ауэрбах… — и она принялась ревностно промокать пятно полотенцем, но тут же остановилась, уяснив, как видно, всю неловкость своих действий.
— Ну вот… — улыбнулся Вольфганг и примирительно похлопал господина по руке, так как до плеча он не доставал. — Самые худшие напасти могут иметь свои приятные стороны: такое удовольствие, верно, нечасто выпадает на нашу долю, что скажете, друг мой?
Господин побагровел и отвел от себя руку Вольфганга. Тот почувствовал, как ему в локоть вцепился Либерман и притянул его к себе.
— Мустерман, — зашипел он, — возьмите себя в руки, это же Эдвард Ауэрбах! — Затем он обернулся к облитому: — Простите, дорогой господин Ауэрбах, наш артист, наверное, несколько перетрудился, ведь концерт вышел грандиозный.
— Грандиозный концерт, в самом деле, — Ауэрбах смерил Вольфганга ледяным взглядом, сдержанно кивнул в сторону Либермана и вышел.
Либерман страдальчески взвыл и забрал у Вольфганга бокал.
— Господи, Мустерман, да перестаньте вы пить, ради бога! Все надежды на ваше будущее я связывал с Эдвардом Ауэрбахом.
— Что мой бокал опустел — имеет другое происхождение, как
