Империя света - Ким Ёнха
Однажды летом Киен и еще двое друзей поехали на остров Вольми неподалеку от Инчхона. У одного из них, вечно лохматого, была кличка Сорока по имени персонажа из комиксов Ли Хенсе, другого называли Трепачом, а Киен был Кувалдой. Пьяный от сочжу и морского ветра Сорока, лежа на пляжной скамейке, вдруг спросил: «Как думаете, тот день, когда случится революция, когда-нибудь наступит?»
Старший брат Сороки был рьяным активистом, который намного раньше него влился в студенческое движение и успел стать одним из главных теоретиков народно-демократического «лагеря PD». Когда Сорока был в последнем классе школы, брат был против того, чтобы он поступал в университет, и всячески отговаривал его: «Ну поступишь ты — и что будешь там делать? Станешь очередной собакой буржуазии? Лучше сразу иди на заводы и займись рабочим движением! Посмотри на меня. Хоть я и поступил в университет, все равно бросил и сейчас жалею, что слишком поздно пришел на завод. Ты должен как можно скорее стать рабочим и полностью посвятить себя классовой борьбе, чтобы не жить с чувством вины, как я». Вся их семья ютилась в одной маленькой комнате, где даже не было места для письменного стола, и в этом тесном пространстве Сороке, с детства жившему плечом к плечу с братом, было некуда деваться от его давления. Однажды брат даже отобрал учебники Сороки и выбросил ящик из-под яблок, который тот использовал вместо письменного стола. «Сам-то пошел в университет, а мне, значит, нельзя?! Одно дело — учиться и бросить, а другое — вообще не учиться», — сердился Сорока. Наперекор брату, он тайком учился еще усерднее и смог поступить в университет. На вступительных экзаменах он получил лучшие в своей жизни оценки, но, как только оказался в университете, тут же, как и его брат, с головой окунулся в студенческое движение и с тех пор близко не подходил к учебным аудиториям. Единственное отличие было в том, что он выбрал другой лагерь и стал национал-либералом, считавшим идеи чучхе основой философской мысли.
— Тот день… когда-нибудь наступит, наверное, разве нет? — ответил Трепач.
— Если честно, — осторожно сказал Сорока, — мне страшно, когда я думаю о том, что это случится.
— Почему?
— Тогда ведь я не смогу брать напрокат свои любимые комиксы или играть в видеоигры…
Трепач, который в трезвом состоянии тут же принял бы серьезный вид и отчитал друга за такие слова, кивнул головой:
— М-да, такого уже не будет.
— Ну в смысле… допустим, мы выдворим американских империалистов, свергнем диктатуру. Допустим, настанет мир, где каждый человек будет хозяином своей судьбы. И что потом? Что мы будем делать? Не наступит ли тогда скука?
Киен молча слушал их разговор. Вы себе даже представить не можете мир, где все встают в семь утра по сигналу сирены, одновременно выходят на работу, по воскресеньям отдыхают только тогда, когда на то есть решение ЦК Партии, и каждый вечер собираются всей общиной для подведения итогов дня. Конечно, там тоже можно жить счастливо и сколько угодно наслаждаться жизнью. Можно играть в бадминтон на площадке, кататься на коньках зимой, гонять в футбол с друзьями. Но вы не сможете запереться в своей комнате и смотреть порнофильмы, слушать «Иглз» в наушниках или читать пестрящие насилием и жестокостью японские комиксы. Трепач вдруг вспомнил про сидевшего рядом Киена и ткнул его в бок.
— А ты что думаешь?
— Хм, не знаю. Комиксов и видеоигр, скорее всего, не будет. Сорока прав, будет скучновато. Но все же, может, там по-своему тоже будет интересно?
Даже спустя годы Киен временами вспоминал тот разговор на Вольми. Ветер приносил с моря соленый запах рыбы. Вокруг шушукались и обнимались влюбленные парочки, пьяные солдаты в отпуске громко распевали песни, едва держась на ногах, а они втроем сидели и рассуждали о будущем после революции, которой не суждено было случиться. «Тот день», о котором беспокоились юные революционеры, так и не наступил. Вместо этого пришел Международный валютный фонд и полностью изменил Южную Корею, как это сделала американская военная администрация в 1945-м. Страна, которую увидел Киен, впервые попав на Юг в середине восьмидесятых, была куда больше похожа на Северную Корею, чем на современную Южную Корею. Трудоустройство почти всегда было пожизненным, студенты не беспокоились о том, что останутся без работы. Крупные корпорации и банки с украшенными импортным мрамором вестибюлями казались незыблемыми твердынями. Дети ухаживали за пожилыми родителями, и авторитет последних был неоспорим. Президент избирался во дворце спорта абсолютным большинством голосов выборщиков, а оппозиция существовала лишь номинально. Большинство людей даже не интересовались миром за пределами государственных границ. Северокорейский лозунг «У нас своя дорога!» вполне подходил и Южной Корее восьмидесятых. В распределении ресурсов рука государства имела куда большее значение, чем рыночные механизмы, из-за чего росла коррупция и повсюду царили взяточничество и мошенничество. Что в вузах, что в старших школах учащиеся собирались в студенческие отряды защитников отечества и несколько раз в неделю ходили в школу в форме, а раз в месяц все население страны участвовало в учениях по гражданской обороне, ничем не уступая северным соседям. Из-за тренировочных затемнений для подготовки к воздушным налетам Сеул и Пхеньян раз в несколько месяцев погружались в кромешную тьму.
Однако нынешний облик Южной Кореи не имел ничего общего с тем, какой она была в разгар восьмидесятых. Это была совершенно другая страна, теперь уже совсем не похожая на Север. Она скорее больше напоминала Сингапур или Францию. Молодые пары не спешили заводить детей, доход на душу населения приближался к двадцати тысячам долларов, будущее банков и промышленных конгломератов никто не мог предсказать, сотни тысяч иностранцев ежегодно въезжали в страну с целью брака или трудоустройства, а ученики начальных школ каждый день садились в самолеты в международном аэропорту Инчхон и улетали на учебу в англоязычные страны. В Пусане продавались российские пистолеты, через Интернет находили партнеров для
