Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
Аркадий Николаевич в эти дни уже принял кое-какие меры для обеспечения успеха. Не далее, как вчера он был у знакомой читателю Анны Аполлоновны Рогальской, которая в последнее время совсем оставила свое хлопотливое ремесло — просить в приемных за мифических сестер и братьев. Она устроила мужу хорошее место на дальней окраине и жила одна в роскошном и уютном гнездышке, пользуясь благосклонностью одного семидесятипяти-летнего старика, который, на закате дней своих, почувствовал «третью молодость» и, влюбившись в блондинку, усиленно занялся гимнастикой, делал массаж и даже пробовал броун-секаровское средство. Повергнув к стонам «чародейки» любовь и деньги, и, разумеется, не малые, к досаде своей супруги и детей, старик проводил вечера у своей возлюбленной и, благодаря терпеливому мужеству, с каким молодая женщина выносила его ласки — находил, что-жизнь еще полна не одних только административных радостей… И он был сентиментален и игрив, писал Анне Аполлоновне стихи и, ревнивый, требовал уверений, что он один ею любимый; уверения эти, конечно, не заставляли себя ждать.
Сановный муж, пользовавшийся в свое время, и не без оснований, репутацией умного и решительного человека, совсем глупел в присутствии соблазнительной блондинки и верил и ее комплиментам, и клятвам в любви и верности. Верил и влюблялся все более и более; привозил ей, кроме определенного месячного содержания, еще и дополнительные суммы, не считая разных подарков, словом, тратил за свою «третью молодость» такие деньги, что супруга его и дети, серьезно опасаясь за сохранение довольно большого состояния старика, положили на семейном совете принять экстраординарные меры. Решено было через старшего сына предложить этой «подлой женщине» до сорока тысяч отступного с тем, чтобы она тотчас же скрылась из Петербурга, пригрозив, в случае ее несогласия, высылкой из города. Если же «подлая» не пойдет на соглашение, то обратиться к содействию властей…
Аркадий Николаевич очень скоро сошелся с Анной Аполлоновной на десяти тысячах, если старик напишет письмо, в котором попросит кого следует не отказать в просьбе Иволгина. В то же свидание Анна Аполлоновна получила в виде задатка тысячу рублей, а на остальные деньги ей была выдана довольно хитро составленная расписка. Вечером того же дня Иволгин был извещен, что письмо написано и завтра же будет в надлежащих руках.
Между тем, Марк, добросовестно изучив отчеты, отправился к Павлищеву и доложил ему, что ходатайствовать о ссуде на льготных условиях миллиона из государственного казначейства нет никаких оснований.
— Отчеты банка неудовлетворительны, и истинное положение дел довольно искусно скрыто, — прибавил Марк.
— Я все это знаю, Марк Евграфыч, — отвечал, слегка морщась, Павлищев. — Знаю, что у них и подставные акционеры, и семейное правление, и родственная ревизионная комиссия, но Иволгин обещал все эти порядки изменить… Во всяком случае, крах байка не желателен и тем более нежелателен судебный скандал… Вы видели, чьи векселя учитывал Иволгин… Он, ведь, умная бестия и знал, что делает. И, наконец, банк не в безнадежном положении… Ссуда его выручит, и рискованных спекуляций Иволгин делать больше не станет… Надо, Марк Евграфыч, уважить просьбу. Составьте, пожалуйста, доклад в этом смысле и пошлите Иволгину сказать, чтобы правление подало прошение.
Марк не сделал никакого возражения. Ему, собственно говоря, решительно все равно: дадут ли миллион казенных денег или нет. Не станет же он защищать свое мнение из-за таких пустяков.
И он ответил, принимая обратно снова записку:
— Так я напишу другой доклад.
— Пожалуйста… И распространитесь, знаете ли, о значении банка для торговли и промышленности, о том, что он поставлен был в критическое положение, благодаря застою в делах, ну, одним словом… Вы ведь сами знаете, как все это изображается! — прибавил с улыбкой Павлищев.
— Еще бы не знать! — усмехнулся Марк.
— Надо дать, — снова заговорил, словно бы оправдываясь, Павлищев. — Если бы не дали да на суде фигурировали имена некоторых заемщиков, нас потом съели бы. Что делать, милейший Марк Евграфыч! Не все можно делать, что хочется… Законы-то у нас о двух концах. Надо, следовательно, принимать в соображение время и пространство! — заключил свои рассуждения его превосходительство.
IV
В то самое утро, когда Марк беседовал в министерстве с Павлищевым, в кабинете Ксении сидел Василий Захарович Трифонов.
Он только-что приехал к дочери, и Ксения, радостно встретившая отца, тотчас же заметила, что отец взволнован, хотя и старался это скрыть. Он сегодня рассеянно отвечал на вопросы, далеко не с обычной горячей лаской встретил своего трехлетнего внучка, хорошенького черноволосого мальчугана, немедленно прибежавшего в комнату, как только-что услыхал, что дедушка у мамы, и имел какой-то сконфуженный и растерянный вид, какого Ксения никогда не видала в своем энергическом отце. И сердце ее забило тревогу.
«Что такое случилось?» думала она, тревожно заглядывая в глаза отцу и не смея сама начать расспросы.
Сильно осунулся и постарел Василий Захарович за последний год, хотя крепкое здоровье его, казалось, и не пошатнулось. Он ни на что не жаловался, по прежнему чувствовал себя хорошо, а между тем, вдруг сразу «осел», сделался раздражителен и нервен и на целые дни запирался в своем кабинете и там, за письменным столом, щелкал на счетах, подводил какие-то итоги и затем, мрачный, как туча, ходил по комнате, опустив свою седую голову. Никто не догадывался, что значила такая перемена в Василии Захаровиче, обыкновенно веселом, живом и разговорчивом; хотя за обедом, особенно когда бывали гости, и на своих четвергах, старик старался быть веселым, по зоркий глаз Ксении видел, что эта веселость была напускная. На заботливые вопросы своих об его здоровье, старик всегда отвечал, что здоров, видимо недовольный такими вопросами. Мысль о том, что дела Василия Захаровича пошатнулись и это его сильно озабочивает и тревожит, никому не приходила в голову, — до того это казалось невероятным. Не даром же Трифонов имел репутацию осторожного и благоразумного человека, неспособного броситься в какое-нибудь рискованное или неверное предприятие, и вся его жизнь свидетельствовала об этом. Он был из тех дельцов, которые рассчитывают на верняка и редко ошибаются в расчетах. В нем не было, так сказать, «художника наживы», азартного игрока, ставящего на карту крупные ставки.
Никогда не посвящавший в дела своих домашних, да и вообще никого, Василий Захарович, однако, в последнее время иногда, как бы вскользь, при случае говорил, что новые заводы его радуют. «Следовательно, дела идут хорошо», думала Ксения, недоумевая, отчего отец так переменился. Вдобавок, еще недавно он сделал крупное пожертвование — внес двести тысяч в одно благотворительное учреждение, во главе которого стояли высокопоставленные лица. Таких крупных пожертвований не делают, разумеется, лица,
