В свободном падении - Антон Секисов
Мы сели в трамвай и проехали три или четыре остановки. Был медленный воскресный день, медленный и просторный — просторные автодороги были пусты, зато узкие тротуары были людьми запружены. Гуляющими просто так людьми, людьми, всем своим видом демонстрировавшими: «Нет, ребята, дел у нас нет никаких, а ходим мы здесь только для того, чтобы прошуршать листвой да пощуриться на апрельское солнце». Впрочем, солнце то и дело пряталось. Небо готовилось к осадкам.
На Наргиз было короткое кремовое пальто, светлая юбка до колен и туфли очень маленького размера. Как у дюймовочки, думал я ласково. Заметив мой взгляд, Наргиз подтянула ножки под сиденье, будто хотела спрятать. Она прятала ножки и всё извинялась за брата, всю дорогу. И только когда трамвай дёрнулся и встал на нашей остановке, она спросила: «Так как называется выставка, на которую мы идём?».
— «Сто лет перформанса», — ответил я, спустившись первым и уже подавая руку. Наргиз на мою руку опёрлась, спрыгнула, и тут же отдёрнула свою, резко и торопливо, с лицом строгой учительницы. Ну и ладно, подумал я раздражённо, ну и хорошо. Ты ещё захочешь моих прикосновений, Наргиз, но я буду сдержан, как евнух. Даже если ты поскользнёшься опять, я не буду поддерживать тебя, падай, Наргиз, сколько угодно, падай, а я пойду дальше, словно не женщина, а мешок с картошкой рядом со мной свалился. Но Наргиз больше не поскальзывалась.
Мы перешли через дорогу и сразу оказались возле музейных касс. Напротив музея располагалось загадочное серо-кирпичное здание с решётками на окнах. Из здания один за другим выходили разновозрастные мужчины в широкополых шляпах и с пружинками лихо закрученных чёрных и рыжих пейс, свисающих из-под них. К мужчинам тотчас подъезжала машины и увозили их в неизвестном направлении. На трамвайной остановке неподалёку размашистыми чёрными мазками было начертано: «Жиды, руки прочь от Великой России».
Стоять в очереди пришлось недолго — видимо, в хорошую погоду люди предпочитали смотреть на вновь выросшую зелень и облачка, а не на противоречивые образцы современного искусства. Под пальто у Наргиз оказалась обтягивающая шерстяная блузка чёрного цвета. Мне особенно запомнились крупные сиреневые пуговицы, поднимавшиеся от груди до горла. Я прикидывал, что, расстегнув хотя бы две из них, можно было легко, одним рывком сорвать кофточку, разметав по плечам сноп волос… Но тут же снова взял себя в руки, вспомнил, что должен быть сдержан и строг, как и Наргиз.
В холле было просторно и светло, блестели натёртые полы и кучки прыщавых интеллектуалов в цветных платках бродили всюду. Атмосфера мне нравилась.
Я приоткрыл ближайшую к нам невесомую дверь, разомкнувшуюся с пластиковым щелчком. Наргиз подождала, пока пройду я, и зашла следом. Возможна, она опасалась, что какой-нибудь художник-перформансист бросится на неё и, например, укусит за ногу или закидает экскрементами, имея ввиду художественный эксперимент — как говорится, ничего личного.
Отчасти в своих опасениях Наргиз была права — такой художник там имелся, но свои манипуляции он осуществлял на плазменном экране, подвешенном к белой стене. Действие происходило в европейской галере искусств. Художник нападал на благодушных пожилых ценителей прекрасного, которые с вежливой улыбкой валились на пол, и художник с ожесточённым рыком, подмяв ценителей под себя, грыз их дерматиновые галифе. На других экранах, висевших по всему периметру зала, другие художники совершали разнообразные поступки, наблюдать за которыми можно было на удобных кожаных пуфах. Можно было даже вставить в ухо единственный пушистый наушник и слышать все сопровождающие перформанс жалостные всхлипы, вопли и смех вовлечённых в него невинных участников. Рядом с экранами, внизу и с боку от них, имелись таблички с разъяснительным текстом. Тексты мне были ни к чему, поэтому я просто небрежно полулежал, наблюдая за перипетиями художественного эксперимента, довольно бессмысленного, как мне казалось. Зато пуфики были замечательно хороши.
Наргиз же, напротив, подолгу останавливалась у каждой таблички. Она внимательно вчитывалась в мелкий текст, и, только дочитав его до конца, на всякий случай отойдя от экрана, насторожённо следила за происходящим.
Помимо нас, по залу прохаживалась странная пара: высокая, отлично сложенная юная особа лет 18–20, с хулиганской мальчишеской стрижкой и в невыносимо узких вельветовых джинсах, а с ней — мужчина лет сорока, в коротких брючках с виднеющимися бледными икрами, с лихо закрученными усами и высокой причёской, похожий на развращённого городской культурой кубанского казака. Придерживая девушку за талию, казак шептал ей в ухо нечто познавательное из области современного арта. Я заметил, что губы его были влажны и оставляли на мочке её уха влажный след. Я передёрнул плечами и посмотрел на Наргиз.
Наргиз всё ещё была полностью поглощена надписями на табличках. Та кротость, серьёзность и старательность, с которой Наргиз постигала искусство перформанса, меня забавляла. Южные, внимательные глаза, сузившись, следили за происходящим на экране, носик (хотя он был не так мал, но всё же мне хотелось называть его носик, трогательный, с горбинкой) был сморщен от напряжения, от тягостных внутренних дум. Я с трудом выбрался из пуфика и подошёл к ней.
Перед глазами замаячило её нежное бледное ушко, с завитым угольным локоном, заведённым за него. Я поборол в себе резко подступившее желание обхватить её за плечики и с покровительственным видом поведать ей в это ушко обо всех хитросплетениях современного искусства. И поведать так, чтобы ушко её непременно блестело потом от плотоядно накапавшей влаги. Но я благоразумно остался на отдалении. Взглянув на экран, я содрогнулся. По центру его восседала чёрно-белая Йоко Оно, совсем ещё юная и даже красивая. Поочерёдно к ней подходили тускловатые юноши и отрезали ножницами от её платья по куску материи. Куски отрезались очень маленькие, скромные, поэтому ждать, пока она останется голой, было бессмысленно. Достаточно прийти домой и включить видео, где она, и так уже голая, возлежит с Ленноном в паре.
— Ну как, интересно тебе? — спросил я с проявившейся вдруг хрипотцой в голосе.
— Угу… — она кивнула едва заметно и повернулась ко мне. Глаза её странно блестели. Глаза пытливого неофита. «Пойдём в другой зал»? — предложил неофит.
Следующий зал не запомнился совсем. Вокруг были тёмные изувеченные скульптуры, много света, сырость и неудобные сиденья. Я дожидался основательную Наргиз уже в следующем помещении, размышляя о том, что, может быть, пытливой Наргиз следовало взять с собой ручку и блокнот в подтверждение своей основательности.
Впрочем, в очередном помещении выставки Наргиз пробыла очень мало, меньше меня. По стенам его были развешены фотографии мёртвых, полуразложившихся людей, наряжённых в карнавальные костюмы. Я с удовольствием вглядывался в их впалые, старухообразные рты (старухообразные рты были у
