М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
Рымнинъ сидѣлъ за столомъ въ своемъ кабинетѣ, обильно уставленномъ шкафами съ книгами, съ газетами и брошюрами на окнахъ и съ кипами бумагъ на столѣ. За тѣмъ же столомъ сидѣла Катерина Дмитріевна. Отецъ писалъ, а дочь, поднявъ глаза отъ раскрытой книги, молча оглядывала кабинетъ. Глаза ея остановились на окнѣ, гдѣ въ безпорядкѣ валялись листы газетъ. Она встала и привела газеты въ порядокъ, потомъ сѣла и начала опять читать книжку. Было девять часовъ вечера, въ кабинетѣ горѣла лампа у потолка и двѣ свѣчи на столѣ, а на окнахъ спущены были тяжелыя бархатныя занавѣски.
— Папа, ты безъ меня хозяйничалъ въ нашемъ кабинетѣ? — спросила дочь, когда отецъ пересталъ писать и ждалъ, пока просохнутъ чернила.
— Провинился…. Не хотѣлъ тебя звать, а нужно было просмотрѣть статью нашего мѣстнаго консерватора въ „Вѣсти“, — отвѣтилъ отецъ.
— И привелъ въ безпорядокъ окно. Ты, папа, зови меня всегда, когда тебѣ что нужно.
— Большой безпорядокъ надѣлалъ? Екатерина разсердилась?
— Нѣтъ, папа…. Но держать въ порядкѣ нашъ кабинетъ — единственная работа Екатерины, — сказала дочь, и въ голосѣ ея, до сихъ поръ звонкомъ и спокойномъ, слышалась теперь не то грусть, не то укоръ. — Папа, ты очень занятъ? — спросила она, немного помолчавъ и пристально глядя на отца, который хотѣлъ было начать писать.
— Нѣтъ, не очень… Ты хочешь диспутировать?… Изволь начинать, — улыбаясь и глядя на дочь, сказалъ отецъ. Рука его не положила пера, а начала дѣлать штрихи на бѣломъ листѣ.
— Папа….- она немного помолчала, — зачѣмъ ты не сдѣлалъ изъ меня умной женщины? — скрестивъ руки на груди, выпрямившись, съ поднятой головой и съ широко раскрытыми глазами, устремленными на отца, спросила дочь, и въ голосѣ ея слышна была опять грусть.
— Отчего?… Оттого, вѣроятно, что ты еще дѣвушка, а не женщина, — улыбаясь отвѣтилъ отецъ.
— Я не шучу, папа! — громко сказала дочь.
— Я тоже не шучу, Екатерина! — подражая ея голосу, громко сказалъ онъ. — Я не знаю, какая ты будешь женщиной, но дѣвушкой вижу тебя, знаю тебя и нахожу умной.
— Ты говоришь правду, папа? — и глаза дочери и отца встрѣтились своими центрами.
— Что съ тобой, Екатерина?… Твои добрые, умные глаза смотритъ зло! Сквозь темный цвѣтъ ихъ я привыкъ видѣть веселый синій огонекъ, а теперь я въ первый разъ вижу въ нихъ яркій, красный цвѣтъ!.. Ты нездорова, родная моя?… — Отецъ всталъ и обнялъ дочь одною рукой, а другою взялъ ея руку, какъ докторъ, пальцами у кисти руки. — И пульсъ лихорадочный. Ты вѣрно простудилась? Плохо спалось прошлую ночь? — спрашивалъ онъ съ нѣжностью въ голосѣ и, приблизивъ къ себѣ голову дочери, крѣпко поцѣловалъ ея лобъ.
— Сядь, папа! — послѣ крѣпкаго поцѣлуя отца и страстнаго объятія его шеи, говорила дочь уже болѣе спокойнымъ голосомъ. — Ты сядь и слушай, что будетъ говорить твоя Екатерина.
Отецъ сѣлъ и, сдвинувъ немного брови, принялъ видъ искуственно-внимательнаго слушателя.
— Нѣтъ, папа, не такъ! Ты сядь прямо и смотри мнѣ въ глаза. Если ты будешь шутить или лгать, я увижу и перестану любить тебя, — опять громко сказала дочь.
Отецъ сѣлъ, какъ говорила дочь, и въ его умѣ мелькнула мысль о вѣроятности начала любви въ сердцѣ его Екатерины.
— Вчера, передъ твоимъ приходомъ, папа, зашелъ разговоръ о приданомъ для невѣстъ, — начала дочь. — Лукомскій доказывалъ, что у каждаго мужчины есть капиталъ, на который идутъ проценты и на нихъ мужчина живетъ…. Но у женщинъ нѣтъ капитала, онѣ не получаютъ жалованья и имъ не на что жить…. Вотъ поэтому за невѣстами должно давать приданое, иначе не будетъ равенства между мужемъ и женою, а равенство необходимо, иначе жена будетъ рабою мужа…. Такъ говорилъ Лукомскій, папа! — быстро сказала она послѣднюю фразу, замѣтивъ измѣненіе мускуловъ на лицѣ отца и какъ бы говоря ему, что еще не слѣдуетъ начинать говорить ему, отцу, что это еще чужая рѣчь, а вопросы ея и его отвѣты будутъ впереди.
— Что же было дальше? — сказалъ отецъ.
— Орѣцкій, — продолжала дочь, — сказалъ „о, да!“ Кожуховъ крикнулъ „браво!“ Мама похвалила ораторскій талантъ Лукомскаго. Остальные гости молчали. Мнѣ очень интересно было слушать — сама не знаю отчего, — добавила она, помолчавъ одно мгновеніе. — Мама предложила каждому сказать свое мнѣніе, и я такъ обрадовалась, что интересный разговоръ не прекратится, что, какъ школьница, закричала: истины, истины хочу!.. Тебѣ смѣшно, папа? — съ укоромъ спросила дочь.
— Ты такъ хорошо передаешь, — улыбаясь сказалъ отецъ. — Я будто вижу, какъ все это происходило, представляю себѣ, какой ты восторженной красавицей была тогда, — невольно порадовался и засмѣялся…. Слушаю далѣе.
— Далѣе началъ Кречетовъ, — продолжала разсказъ дочь. — Онъ имѣлъ такой серьезный видъ и такъ хорошо началъ, что я, какъ мертвая, слушала его…. Онъ повторилъ сперва мое восклицаніе: „истину, истину“, потомъ слова мамы: „мое мнѣніе“, а потомъ…. заговорилъ непонятно. Выходило, что у каждаго есть свое мнѣніе, что разубѣдить въ этомъ мнѣніи нельзя, но что хорошо, когда не скрываютъ своихъ мнѣній и что въ бракѣ только тогда счастливы, когда мужъ и жена имѣютъ одинаковыя мнѣнія…. Онъ говорилъ хорошо, съ пренебреженіемъ къ Лукомскому, но…. я не довольна была. Мнѣ хотѣлось не то услышать, и я сердилась…. Я не знаю сама, папа, отчего, — опять добавила она, замѣтивъ особенно пытливый взглядъ отца, какъ бы желавшаго отгадать причину недовольства дочери на Кречетова. — Потомъ говорилъ Львовъ, — продолжала дочь. — Онъ также не соглашался съ Лукомскимъ. Онъ говорилъ, что если онъ женится на дѣвушкѣ и съ приданымъ, но вѣтренной, то приданое скоро уйдетъ на наряды и балы и…. Я не дослушала его, папа. Мнѣ стало еще болѣе досадно и я убѣжала къ тебѣ на встрѣчу.
— И только?
— Еще немножко, папа, — отвѣтила дочь и продолжала. — Ты остался съ Кречетовымъ въ столовой, а мы всѣ пошли въ залу. Сперва я играла, а Львовъ пѣлъ, а остальные гости и мама были далеко отъ насъ…. Когда Львовъ кончилъ пѣть, я просила его докончить разсказъ, который я прервала, когда ушла встрѣтить тебя. Онъ сказалъ, что только хотѣлъ сказать, что женская душа и сердце дороже всего міра. „А развѣ,- сказала я, — у женщинъ, кромѣ души и сердца, нѣтъ ничего, что цѣнитъ Лукомскій и мужчины въ себѣ?“… И показалось мнѣ, папа, что у меня ничего больше нѣтъ, что я глупа, ничего не знаю, ничего не умѣю дѣлать… Я потомъ долго, долго думала въ постели: глупа я или нѣтъ. И я, папа, рѣшила, что я глупа. И это правда, папа! Зачѣмъ же ты не сдѣлалъ меня умной? Или я не могу быть умной?…
Дочь замолчала и грустно, но пристально смотрѣла на отца, а отецъ, судя по движенію мускуловъ у его рта, казалось, хотѣлъ сейчасъ же начать говорить, но, вмѣсто того, стиснулъ губы и молчалъ, продолжая прямо смотрѣть въ глаза дочери.
— Екатерина! ты не влюблена?… Тебѣ особенно никто не нравится изъ мужчинъ? — спросилъ онъ послѣ долгаго молчанія.
— Нѣтъ, папа, — качая головой, спокойно отвѣчала дочь.
— Кречетовъ тебѣ особенно не нравится? Онъ не лучше для тебя всѣхъ остальныхъ мужчинъ, которыхъ ты знаешь? — допытывался отецъ.
— Онъ мнѣ кажется лучше всѣхъ остальныхъ…. Онъ некрасивъ лицомъ, все сердится, неловкій, но онъ — откровенный, смѣлый, простой, — такъ же спокойно отвѣчала дочь.
Отецъ молчалъ. „Такъ покойно не будетъ говорить дѣвушка о любимомъ мужчинѣ,- подумалъ онъ. — А жаль: Кречетовъ — славный малый…. Но вѣдь она еще никого не любитъ, Кречетовъ ей не противенъ, — любовь можетъ еще явиться“.
— Ты не глупа, Екатерина, — сказалъ онъ послѣ долгаго молчанія. — Есть, быть-можетъ, умнѣе тебя, но и ты умнѣе многихъ, очень многихъ дѣвушекъ.
Дочь отрицательно качала головой.
— Ты пробовала свои силы?… Работала самостоятельно надъ чѣмъ-нибудь?
— Пробовала, папа, и ничего не выходитъ, — грустно отвѣчала дочь.
Отецъ вопросительно смотрѣлъ на нее.
— Я пробовала узнать, какъ ведетъ мама хозяйство, какъ управляетъ имѣніями — и ничего не вышло…. Я никакъ не могла понять, да мнѣ и скучно показалось…. Потомъ я пробовала писать дневникъ, начала записывать все, всѣ разговоры…. и когда слушала — было интересно, а начала записывать — такая скука, ничего особеннаго, много непонятно….
— И только?
— Только, папа. Но я чувствую, папа, что и съ другимъ будетъ тоже самое.
— Займись еще чѣмъ-нибудь. Найдешь трудъ, который тебѣ понравится, и ты будешь хорошимъ мастеромъ этого труда.
Дочь отрицательно качала головой.
— Тебѣ кажется, Екатерина, что писать бумаги, какъ пишутъ чиновники, нуженъ особый умъ? Ты думаешь, что управлять имѣніями, какъ управляетъ ими Соня, — а она управляетъ ими недурно, — нужна особенная подготовка, особенное образованіе? — Нѣтъ, моя Екатерина! Ты настолько подготовлена, что если заставитъ тебя нужда или другая необходимость быть чиновникомъ, конторщикомъ, учителемъ, управляющимъ, то ты, присмотрѣвшись къ дѣлу, живо поймешь его и поведешь его хорошо…. Но тебѣ ничего подобнаго не нужно дѣлать и, дастъ Богъ, и никогда не придется дѣлать. Ты молода, здорова, красива, умна, — тебя полюбятъ и ты полюбишь. Замужемъ сама жизнь укажетъ тебѣ, чѣмъ заняться, чтобы былъ порядокъ въ дому, чтобы были умны и здоровы дѣти, чтобы какъ у тебя, такъ и у твоего мужа была работа, былъ и досугъ. Соня, кончивъ курсъ въ институтѣ и пріѣхавъ домой, навѣрно, и половины не знала того, что знаешь ты, а когда бѣдность заставила торговать за буфетомъ, она отлично торговала. Выйдя за меня замужъ и замѣтивъ, что у меня нѣтъ времени заниматься имѣніями, она занялась ими, занимается до сихъ поръ, и занимается хорошо…. Ты ничего еще не дѣлала, Екатерина, ни надъ чѣмъ не пробовала своихъ силъ, — тебѣ и кажется, что ты глупа, ни къ чему неспособна, ничего не умѣешь дѣлать.
