Константин Леонтьев - В своем краю
— Ничего, — отвечал князь.
— Что наша гордячка?
— Ничего — здорова...
— Уж и здорова стала! Удивляюсь! Что за баба — то с мужиками возится, то лежит, то балы дает... Удивительно! Ну-с... а в чем она сама была?
— В белом шолковом платье и с пунцовой камелией на голове...
— Ну, это довольно обыкновенно. Впрочем, к ее значительным чертам это должно идти... а Полина наша в чем?
— Полина — в малиновом тарлатановом с белым поясом, а в голову Катерина Николавна ей дала из зимнего сада две белые ammaryllis... Прекрасно!..
— Хороша, должно быть, была... Сколько же всех их танцевало?.. Две девочки — Маша и Оля, англичанка, Полина, Любаша... Варя — шесть пар всего.
— Нет, семь пар. Еще еврейка Дебора была... дочь винокура.
— Вот как! А в чем же это она была?
— В пестром бареже... Очень хорошенький бареж...
— Ишь ты, матушки! Ну, и та красива?
— Даже очень недурна.
Старуха вздохнула, покачала головой и усмехнулась.
— Потеха! — сказала она, — нашей сестре-старухе только и остается, что хохотать в углу... Жаль, что я поленилась, не поехала... Да весело ли было, по крайней мере?
— Так себе, — отвечал князь.
— Вы что-то не по себе... и бледны, дружок, сегодня!.. Князь не отвечал и, опустив глаза, поиграл пальцем по столу.
— Что с вами?..
— Я уж больше не буду ездить к вам, Авдотья Ан-древна.
— Как, что вы, что вы!..
— Признаюсь вам, я сделал сегодня предложение Любовь Максимовне... и она наотрез отказала мне.
Старуха помолчала, внимательно посмотрела на князя; лицо ее покрылось багровыми пятнами; она сбросила с колен кошку и встала.
— Что-с? — сказала она, и светлые глаза ее так блестели, по лицу разлилось столько злобы, что князь испугался.
— Да, — сказал он робко. — Любовь Максимовна отказала мне...
Авдотья Андреевна помолчала еще, встала, вышла вон и кликнула Любашу.
Князь, между тем, сконфуженный и огорченный, предугадывая семейную сцену и жалея Любашу, удалился поскорее, сел в сани и уехал. Любаша вошла.
— Что это значит, — сказала старуха, бледнея и краснея, — что у вас было с князем? Отчего ты отказала ему? Отчего? Что такое это значит... ты с ним по беседкам сиживала! Нехорош он? Красавец!.. князь, богат, добр, смирен... Чего тебе еще нужно?.. А! чего тебе еще нужно? Разве я век тебя буду кормить, — тебя и твоего безумного отца?..
— Я, бабушка, не хотела вас огорчить. Я думала, вам все равно, пойду я за князя или нет...
— Нет, это штуки! штуки... Ты повадилась с этой распутной бабой... с графиней водиться... Что она тебе за пример?.. У тебя там что-то в Троицком шашни завелись. У тебя есть страстишка там...
— У меня, бабушка, нет страстишки ни к кому.
— Ишь! Неколка упрямая!.. Отец, две капли отец... Ты лучше мне скажи — скажи прямо, кто твой предмет. Уж не Милькеев ли ваш кумир... О! матушка, выходи, выходи за него. Знай только, что не видать тебе от меня ни крошки на приданое, если ты выйдешь за кого-нибудь другого, кроме князя.
Любаша молчала, и старуха утихла.
— Позвольте же спросить, — продолжала она, приняв опять свой хитрый и спокойный вид, — кто сей предмет... Милькеев или Руднев?.. Верно, Милькеев!..
— Бабушка, — отвечала Любаша, — мне ни Милькеев, ни Руднев, ни князь и никто не нужен. Князь мне нравился прежде, только теперь я уж не об нем думаю.
Помолчала еще Авдотья Андреевна с минуту, села и взяла даже опять на руки Машку, которая давно мяукала из-под стола, глядя на нее.
— Как знаете, Любовь Максимовна, — заключила она. — У вас есть отец; а я вам бабка... больше ничего. Но знайте, что я вам не помошница, если вы выйдете за Милькеева или за Руднева; да и в дом вас с женихом вашим не пущу... Да, постойте, забыла.. Ваши поездки в Троицкое кончены... Сейчас напишу Полине, чтобы она вас туда не возила.
Любаша, оставшись одна, думала недолго; она пошла к отцу и рассказала ему все — Сегодня князь сватался? — спросил отец.
— Сегодня. Что мне делать?
— Что ж! прежде никак хотела за него, а теперь уж расхотела.
— Что ж делать! Кабы другой мне не нравился, я бы за него с удовольствием пошла.
— Кто ж тебе нравится?
— Сама не знаю; и князя жалко, и все это так противно!..
— Да ты мне скажи толком, Руднев тебе по душе, что ли, или нет?
— По душе.
— Так пошли Сергея за ним... я с ним поговорю — вот и все... Эка невидаль.
Максим Петрович лежал на диване, когда Сережа ввел к нему Руднева.
— А! медик! — сказал будто сухо старик, протягивая ему руку. — Устали?..
- Нет, ничего, Максим Петрович. — А ваше здоровье как?
— Мое здоровье?.. Да что вам сказать! — Сережа! тебя тут спрашивали?.. Пошел к чорту, болван. Убирайся к шуту, — спокойно и с благодушным выражением лица сказал старик. В глазах его видна была даже ласка.
Сережа ушел не торопясь и вовсе не обиженный.
— Как вы находите, умен Сережка этот или глуп? — спросил отец.
— Он напустил на себя что-то, — отвечал Руднев.
— Вы находите... Да вы совсем не о том думаете, я вижу... Глаза у вас бродят... туда-сюда...
— Нет, нет... Я слушаю... Я говорю, ваш сын что-то напустил на себя... Небрежность, что ли, неуместную...
или просто скучает... А что же, Максим Петрович, ваш бок?
— Да что бок... Все хлопочу о том, как бы без мушки обойтись...
— А сильно болит?..
— Да, болит-таки! А вы вот послушайте... Вот... Ну, что там есть?..
— Позвольте, позвольте — вы помолчите... Дышите только...
— Ну, ну... дышу...
Старик покачал головой и радовался, думая, что Руднев будет уверять, что слышит шум или свист, когда у него вовсе и не болит бок.
Однако Руднев не нашел, разумеется, ничего и сказал: «Должно быть, это — наружная простуда... и просто вы потритесь чем-нибудь... или горчишник», — прибавил он, думая, согласится ли старик терпеть его задаром или нет...
— Хорошо, я ужо поставлю горчишник.
— Впрочем, зачем же?
— Нет, нет, поставлю ужо... Сергей, а Сергей, вели приготовить горчишник. Да небось озябли, выпьем пуншу?.. Пуншу, Сергей... Али уж Любашу подождать... Она лучше делает чай. Подождать Любашу, Сергей. . Слышишь, слышишь?
— Ну, слышу... слышу... Что пристали...
— Болван!
Выгнав сына, старик опять обратился к своему любимцу и, проницательно вглядываясь в его лицо, спросил: — Дядюшка-то ваш здоров?
— Здоров... благодарю.
— Не в благодарности дело. Я серьезно спрашиваю: каково вообще его здоровье... Постоянно ли он здоров или болеет когда? Я давным-давно его не видал... Э-э! еще когда! Когда жена-покойница была жива... Он всегда хилый был, а ведь препочтенный человек... и пребедовый делец. Много постарел?
— Не скажу... Кажется, у дяди такая наружность, что и в молодости не молод и в старости не стар.
— Не ослабел?
— Незаметно.
Максим Петрович еще помолчал, прошелся по комнате; повздыхал, побарабанил в окно, еще повздыхал, сел и вдруг так глубоко задумался, что Рудневу стало тяжело на него смотреть, и он вышел вон... Перешагнув за бездну порога, Руднев от людей узнал, что Авдотья Андреевна ушла с Анной Михайловной ко всенощной; что Сережа тоже куда-то пропал, а Богоявленский еще утром уехал к Шемахаевым.
Но мысль его не могла долго останавливаться ни на Богоявленском, ни на Максиме Петровиче, ни на Сереже. Глаза его не могли оторваться от окна и от грязного снега той дороги, которая, загибаясь за церковь, вела к Полине. Что чернеется, что белеется — все высматривал, все ждал с тревогой, но эта тревога казалась ему блаженством после той тревоги, которую он только что перенес.
Наконец всадница выехала шагом из-за церкви, въехала и на двор... И что за счастье, что за невыразимая радость: старухи у всенощной, Сережи нет, Богоявленского тоже нет... Максим Петрович только... Недолго, однако, и это его тревожило. Любаша тотчас же сбегала к отцу, воротилась и сказала, указывая на часы: — На два часа мы одни, на два часа... Пойдемте на нашу ель смотреть...
— Вы будете амазонку еще снимать? — сказал с горестью Руднев.
— Очень нужно. А пуговицы на что? Помогите их кругом пристегнуть...
Устроили все: пуговицы пристегнули; положили развернутую книжку на окне — на всякий случай... и сели. Ель была на месте; только уже не в снегу или инее, как зимой, а кой-где бурая подсохлая, кой-где зеленее зимнего.
— Я все это так только баловалась; а люблю-то я вас, — сказала Любаша.
Руднев взял ее руки и, припавши к ним, умолял ее не играть его чувствами, не обмануть его, не измениться! Они просидели вдвоем больше часу, разговаривая и молча, и мучаясь страхом, чтобы им не помешали.
Наконец пришел Максим Петрович и позвал Руднева к себе. Старик был смущен.
— Вы — хороший доктор, — сказал он, — я вас дави-ча хотел обмануть; а вы сейчас узнали, что у меня внутри ничего нет. У вас будут деньги! Вы говорили с Любашей?
— Говорил, Максим Петрович.
— О! Боже, Боже! — прошептал старик и прошелся, опустив глаза в землю, несколько раз по комнате.
