Пантелеймон Романов - Рассказы

Софья Николаевна взглянула в зеркало и увидела свою выхоленную фигуру хорошо одетой женщины и рядом с собой нищенскую фигуру подруги в простых, грязных башмаках с резинкой.

— Перед твоим приходом у меня был целый скандал. Эта Маша вечно приводила каких-то своих приятельниц, а в результате — то ложка пропадет, то еще что-нибудь. Когда чужой человек в доме, никогда не можешь быть спокойной, приходится все запирать, все проверять. Это невыносимо А тут муж все мне старается втолковать, что на девятом году революции нельзя обращаться с прислугой, как прежде, что в ней нужно уважать такого же человека. Но могу же я наконец за свои деньги купить себе право быть спокойной? Почему я обязана вечно жить для других?

— Но, голубчик мой, ведь это же не так существенно, — сказала Ирина, с печально-ласковой улыбкой дотронувшись до руки подруги.

— Да, в самом деле, — сказала Софья Николаевна, — как мне не стыдно говорить о каких-то пустяках, когда ты… Да, ну, что же мы только говорим, а ведь надо обдумать и решить, как устроить твою судьбу.

Она напряженно сжала лоб своими тонкими пальцами и, потирая его, задумалась.

— Документов у тебя нет никаких?

— Я уничтожила их, потому что иначе меня арестуют. Впрочем, у меня есть удостоверение со службы, где проставлена моя девичья фамилия.

— Ну, так вот и прекрасно. Я попрошу одного знакомого, он поможет и устроит так, что тебе дадут настоящий вид на жительство. Мужу, конечно, боже сохрани говорить об этом. Знаешь, что я придумала? — сказала Софья Николаевна с просиявшим лицом. — Я не хочу тебя отпускать от себя, ты для меня единственная близкая человеческая душа на свете.

— Но как же?

— Я придумала. Ты будешь у нас жить как прислуга. При муже мы будем держаться, как нужно, а когда никого нет, мы с тобой будем вместе убирать комнаты и без конца говорить, как когда-то в Петербурге.

На глазах Ирины выступили слезы, и она, наскоро вытащив грязный платок, закрыла им лицо и уткнулась в колени Софьи Николаевны.

Софья Николаевна тоже заплакала.

Потом достала свои старые платья, башмаки, чулки, и они, смеясь и плача, устроили маскарад.

Ирина даже подвязала фартучек.

И когда посмотрела на себя в зеркало, то опять обе засмеялись и заплакали.

— Я никогда не забуду то, что ты для меня сделала, — сказала Ирина, — ты не испугалась беспаспортной и приютила меня.

— Как тебе не стыдно это говорить! — сказала Софья Николаевна и еще раз горячо ее поцеловала. — Да, о жалованье совсем забыла.

— Ну, брось, бог с тобой, что ты говоришь, — сказала Ирина.

— Во-первых, это необходимо перед мужем. Должна же я ему сказать, сколько я плачу своей «прислуге», — проговорила Софья Николаевна, улыбнувшись. — А потом я смотрю чисто практически на это: я тебе положу тридцать рублей и потом из своих буду добавлять двадцать. Ты проживешь у нас год, у тебя будут уже свои деньги. Вообще, ты не рассуждай. Я знаю жизнь лучше тебя.

— Ну, делай как хочешь. Я знаю только одно: судьба мне послала ангела-хранителя в твоем лице, и я безумно, невыразимо счастлива.

— Ну, вот и слава богу.

— Что у тебя какое-то сияние на лице? — спросил, придя со службы, Семен Никитич.

— Сияние потому, что я, наконец, нашла прислугу, которой, кажется, буду довольна.

— Слава богу, наконец. Если бы только это было действительно так.

Но по тому, как новая прислуга подавала обед, как она забывала подать то одно, то другое, Семен Никитич не находил поводов быть от нее в таком же восторге, как жена. Но он, никогда не вмешивающийся в дела хозяйства, ничего не сказал. И даже, по своему обыкновению, поздоровался с новой прислугой за руку. Но на нее, очевидно, его присутствие действовало парализующе, она волновалась, терялась, забывала, что нужно подать.

После обеда Софья Николаевна, забежав в кухню, успокаивала Ирину, целовала, гладила по волосам и говорила, что все великолепно, маскарад удался, а со временем она освоится и привыкнет.

— Но что за странное чувство, — сказала Ирина, моя в тазике посуду с засученными рукавами, — я испытываю при нем связанность, даже какой-то страх, как будто боюсь не угодить хозяину. Боже, какое будет счастье, когда он уйдет. Но ведь как дико, как нелепо: я, хорошего круга женщина, испытываю страх перед мужчиной. А ведь год тому назад мужчины целовали у меня руки.

Софья Николаевна как-то невольно вспомнила про ее грязные руки и ногти и при этой нелепой мысли не нашла ничего сказать, а только сочувственно, но неловко улыбнулась.

— Что ты там все обнимаешься с ней? — спросил муж, когда она пришла из кухни.

— Надо же рассказать ей, как все делать.

И когда Семен Никитич ушел на заседание, подруги, со смехом бросившись друг другу в объятия, уселись на диван и начали вспоминать прошлое и делиться пережитым.

У Ирины прошло выражение запуганности, забитости, и она, несмотря на старенькое платье, держалась уже так просто, как она привыкла держаться, когда была богата, хорошо одета. Она почувствовала себя человеком, равным во всем своему лучшему другу.

Софья Николаевна хотела рассказать про интимную сторону своей жизни, сказать, что жизнь с Семеном Никитичем не дает ей ничего, кроме обеспеченности и покоя, но что душа ее от такой жизни тоскует. И у нее есть человек, который у них бывает, и она чувствует, что при нем становится женщиной, так как он понимает цену красивой прически, красивою платья. А это всегда действует на женщину.

Но Ирина опередила ее. Она рассказала, что у нее, кроме мужа, была связь с одним человеком, который обожал ее. Благодаря тому, что ей пришлось бежать и скрываться, она потеряла его и совершенно не знает, где он сейчас.

Конечно, если бы он узнал, где она, он прискакал бы сейчас же.

Софья Николаевна хотела от всей души сочувствовать своему другу, но она смотрела на нее, сидевшую рядом с ней в старом обношенном платье, с лицом, давно не знавшим ухода и покрывшимся около глаз морщинками, потом на ее руки, ставшие похожими на руки прислуги, и только чувствовала какую-то неловкость от того, что ей приходилось делать вид, что она верит в возможность обожания ее со стороны какого-то мужчины. У нее, против воли, промелькнула мысль, что неужели Ирина сама не замечает, какая она стала? И неужели она думает, что если бы тот мужчина приехал, то он, даже не взглянув на нее, Софью Николаевну, бросился бы, прежде всего, целовать руки Ирины, и Ирина могла бы быть для него интереснее как женщина, чем Софья Николаевна?

И оттого, что она не могла серьезно верить возможности счастья для Ирины с такими ее теперешними данными, и оттого, что та сама этого не замечала, Софья Николаевна испытывала неловкое чувство от необходимости делать вид, что все это вполне вероятно, о чем говорит Ирина, и всей душой радоваться за нее.

И когда Ирина рассказала все, у Софьи Николаевны как-то угасло желание рассказывать про свое, как будто то, что было у нее и у Ирины, стало равноценным и потому обесценилось.

Она просто только сказала, что тот мужчина ухаживает за ней, и она боится ему отвечать, чтобы не лишиться того покоя семейной честной жизни, какой у нее есть сейчас, но что спокойствие и занятость мужа, забывающего о ней по целым неделям, толкают ее на то, чего она не хотела бы.

На пятый день приезда Ирины было рождение хозяина, и должны были собраться гости. Нужно было сходить за покупками.

— Пойдем покупать, — сказала Софья Николаевна Ирине.

Они вышли.

Софья Николаевна в длинной модной шубе и мехах, Ирина — в старом ватном пальто, в котором ходила до нее Маша, в черном платочке и с корзинкой на руке.

— Ну, уж теперь давай выдерживать свои роли, — сказала Софья Николаевна.

Но Ирина, как бы отогревшись под лаской подруги, почувствовала себя опять тем, чем была она прежде, и все забывала свою настоящую роль. Она шла не сзади, а рядом, и говорила таким тоном и о таких вещах с своей «хозяйкой», что некоторые прохожие невольно с удивлением оглядывались. В особенности одна дама с горностаевой горжеткой.

Софья Николаевна все это чутко замечала, краснела, но ей неловко было сказать об этом своему другу, так как это, вероятно, очень больно напомнило бы ей о ее положении.

Но, чем больше она молчала, тем больше ей становилось досадно, что Ирина в этом своем ватном пальто и в платке так свободно и непринужденно иногда обращается к ней, что ее, вероятно, принимают за родную сестру. А она так одета…

И ей начало казаться, что Ирина очень легкомысленна, что она не может посмотреть на себя со стороны и чувствует себя так, как будто она осталась тем, чем была, и не думает о том, что в действительности она давно уже перестала быть тем, чем была.

Когда пришли домой, Софья Николаевна почувствовала себя виноватой за гадкие, против воли вылезавшие мысли и, горячо поцеловав подругу, сказала: