Пантелеймон Романов - Рассказы
Петр остался стоять на месте, опустив голову и бездумно глядя на тлевший костер.
Фигура девушки в накинутом платке уходила все дальше и дальше, сливаясь с темнотой бугра. И вдруг у Петра дрогнуло сердце: она остановилась и повернулась к нему. Он весь насторожился и замер.
И одну секунду они стояли так, точно ожидая, что что-то сейчас сделается, и они бросятся друг к другу.
Но ни он, ни она не сделали ни шага. Девушка медленно повернулась и пошла дальше.
Петр стоял еще несколько времени и смотрел в ту сторону. Потом, скрипнув зубами, с силой бросил фуражку на траву, лег грудью на землю, разбросав ноги и уткнувшись лицом в сгиб локтя, и остался в таком положении.
На бугре, куда ушла девушка, скрипнули чуть слышно ворота, пропел где-то петух. И все затихло.
Месяц за рекой совсем опустился за полосу туманной мути, и звезды мигали уже бледнее и реже, как бывает перед рассветом.
Человеческая душа
IЕсли бы Софье Николаевне сказали, кого и в каком положении она увидит сегодня вечером, она этому так же мало поверила бы, как если бы ей сказали, что она увидит свою покойницу-мать.
Бывают такие неудачные дни: с утра что-нибудь не заладится, и пойдет на целый день одно за другим.
Такой день был сегодня и у нее.
Во-первых, поссорилась с мужем.
А потом подвернулась Маша, которую она никак не могла приучить убирать комнаты раньше, чем она пойдет в лавку. Зайдя в кухню к Маше, она увидела там соседнюю прислугу Аннушку и накричала на Машу, что она все водит к себе гостей, а дела от нее не добьешься. Да еще ложка столовая пропала. Так все пропадет, если она в дом будет водить посторонних людей.
Маша вспылила и потребовала расчет. Софья Николаевна сгоряча дала ей расчет. Потом опомнилась, хотела у Маши просить прощения, но та уже ушла.
И вот теперь сидела на диване с ногами, сжавшись под шарфом, точно ей было холодно, и несчастными глазами, из которых готовы были пролиться слезы, смотрела напряженно перед собою в пол, закусив палец.
Все было противно, тяжело, жизнь казалась холодной, люди — бездушными. Муж, занятый своими служебными делами, в сущности, просто чужой ей человек. И она, хотя благодаря ему и спаслась от гибели, так как сама не могла и не умела зарабатывать, но в тяжелые минуты разногласий об этом как-то забывалось, и она думала только о своем одиночестве, одиночестве человеческой души, затерявшейся в грубом и чуждом ей мире.
Послышался звонок, какой-то нерешительный, робкий. Софья Николаевна с раздражением и страданием оглянулась на дверь, подождала немного, потом, спустив ноги с дивана, пошла посмотреть, кто это.
IIКогда она открыла дверь, то увидела перед собой худенькую, нищенски одетую женщину в смятой, до жуткости смятой, шляпке, державшейся каким-то торчком на голове, и в заплатанных грязных простых башмаках.
Лицо женщины — бледное, истомленное страданием — прежде всего бросилось ей в глаза.
Когда она всмотрелась в большие и странно прекрасные глаза незнакомки, Софья Николаевна вскрикнула, бросилась к ней на шею, осыпала поцелуями ее бледное, истомленное лицо и ее полные страдания глаза.
— Ирина! Родная! Это ты?.. Да что же это с тобой! — восклицала она, втаскивая ее за руки в комнаты.
— Вот видишь?.. — сказала пришедшая и развела руками, как бы показывая себя во всем своем несчастном и непривлекательном виде.
— Идем же, идем, расскажи все. Боже мой…
Она потащила гостью, сняла с нее жалкую ватную кофтенку, очевидно, с чужого плеча.
— Может быть, кушать хочешь? Я сейчас… Что же это, боже мой! — говорила Софья Николаевна. — Покушай сначала, потом все расскажешь.
Она наскоро подогрела кофе, и, когда странная гостья, держа чашку красными озябшими руками с черными ободками ногтей, с жадностью пила, Софья Николаевна сидела на ковре у ее ног и с нежностью гладила ее руку.
Это был лучший друг ее молодости, единственный друг ее души, Ирина, тонкая, необыкновенная душа, перед которой всегда хотелось раскрыть свою душу, женщина с нежнейшим кротким сердцем, которое, казалось, целиком отражалось в ее огромных грустных и правдивых глазах.
И вот эта женщина хорошей семьи, знавшая в своей жизни только любовь со стороны всех окружающих, сидит в обтрепанном платье, с забрызганной сзади грязью юбкой, как у проституток низшего разбора, с грязными ногтями, с красными от мороза руками и, как нищая, с жадностью пьет кофе.
Очевидно, голод ее был так силен, что она в первые мгновения как-то мало реагировала на слова подруги и только пила.
Потом глаза ее, потеряв выражение голодной жадности, как бы вернулись к действительности, и она, отставив чашку, уронила голову на плечо Софьи Николаевны и заплакала. Потом рассказала все.
Оказалось, что муж ее, активный белогвардеец, расстрелян, а сама она, оставшись нищей в полном смысле этого слова, бежала из Орла в Москву, где два месяца скиталась от одних знакомых к другим, а потом ее стали избегать как человека, который может подвести под неприятность, и она осталась совсем на улице без крова и без куска хлеба.
— Сегодня я вдруг узнала, что ты здесь, на последнюю мелочь получила справку о твоем адресе и пошла. Ты не знаешь, с каким чувством я шла к тебе… Я боялась, что наша встреча будет такою, после которой жить будет уже нельзя…
— Как ты могла!..
— Я уже привыкла… Человеческая черствость и эгоизм смяли меня настолько, что…
Она заплакала и, достав грязный носовой платок, стала сморкаться.
Софья Николаевна невольно посмотрела на этот платок.
Подруги сидели обнявшись. Одна в шелковом свежем платье, в тончайших шелковых чулках, видных от приподнявшейся юбки до самых подвязок из шелковой резины, с бантами.
Другая в старенькой обтрепанной юбке, которая прикрывала десятки раз заштопанные чулки, с прямыми, давно нерасчесываемыми волосами и с робким, неуверенным взглядом нищей, которой дали неожиданно кусок хлеба.
— Но, слава богу, слава богу, что все так кончилось, — сказала Софья Николаевна. — Когда ты была богата, мне всегда было досадно, что я ничем не могу тебе отплатить за твое отношение ко мне и за отношение твоей мамы, которая была для меня второй матерью, и без вас я, круглая сирота, конечно, давно бы погибла.
— Ну, довольно обо мне. Я хочу знать о тебе, — сказала Ирина, улыбнувшись после слез и погладив руку подруги своей грязной рукой.
Софья Николаевна оживилась. Эта тяжелая повесть утомила состраданием ее душу. А потом и хотелось рассказать про себя человеку, который ближе всех понимает и интересуется ею.
— Обо мне?.. Ты видишь, что все хорошо, — сказала Софья Николаевна, обведя рукой комнату, кабинет мужа, где они сидели после кофе на диване.
— Мне очень хорошо. Я его люблю. Хотя мы часто расходимся в отношении к жизни. Он как-то не понимает и не ценит комфорта, на первом плане у него долг, а в то же время он сух с людьми. Имея постоянно дело с теорией, с государственными делами, он мало чувствует просто человеческую душу. Я часто не могу без раздражения слышать эти их обычные ученые слова: «класс», «экономические интересы» и т. д. Но, конечно, мне грех роптать.
Ей вдруг захотелось показать подруге свои платья, белье, духи, которые она получила из Парижа.
Она повела Ирину в спальню.
И через десять минут все стулья, постель и туалетный стол были заложены вынутыми платьями, тонким бельем. Ей особенно приятно было показывать Ирине потому, что для той, находящейся на положении нищей, все это должно казаться сказочным сокровищем, не так, как прочим ее знакомым, которых нельзя особенно удивить, так как у них тоже есть неплохие вещи.
И то удивление, какое она видела в глазах своего друга, заставило ее как бы вновь, с удвоенной силой, переживать удовольствие от созерцания своих сокровищ.
На одну минуту у нее в голове мелькнула мысль, что нехорошо перед подругой, находящейся в нищете, хвастать своим изобилием. Но с другой стороны, это изобилие как бы говорило Ирине, что теперь ее жизнь спасена, так как есть из чего поделиться.
И все-таки Софье было как-то неловко чувствовать себя осыпанной милостями судьбы, и она, убрав вещи, сказала:
— Но внутренне я чувствую себя неважно. Я ведь три года сама и готовила и стирала, так что хотелось бы наконец отдохнуть. Но у меня несчастье с прислугами. Конечно, отчасти виноват мой характер, я не терплю ротозейства и растяпости. А ведь теперь ты знаешь, какие они стали: чуть повысишь голос сейчас в союз. Я вот эту Машу, что ушла сегодня, два месяца не могла приучить, чтобы она убирала комнаты, когда мы еще спим. А потом бы шла в лавку. Нет, она упорно продолжала сначала ходить в лавку, а потом убирать комнаты. Я же положительно не выношу вида неубранной комнаты. Меня это раздражает и выводит из равновесия.
