Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Второй либеральный интеллигент, составлявший их дружеский круг, был известный кинорежиссер, поставивший в советское время несколько остроумных комедий, тонко изобличавших нравы авторитарного строя, заступавшихся за маленького обездоленного человека. Теперь же, когда фильмы больше не снимались, кинотеатры были превращены в салоны иностранных автомобилей, киностудии арендовались под склады азербайджанскими и чеченскими торговцами, кинорежиссер продлил свою славу тем, что в период предвыборной кампании больного, умирающего Президента снял фильм о его семейной жизни. Он расхваливал на всю страну пирожки президентской жены, умиленно демонстрировал избирателю скромное убранство президентской кухни, где его принимали в качестве гостя.
– Все меня упрекают этими президентскими пирожками с котятами. – Режиссер капризно выставил пухлую губу, на которой с тыльной стороны проступали загадочные фиолетовые пятна. Наподобие трупных, хотя хозяин губы выглядел здоровяком, если не считать геморроидального, стеаринового цвета лица. – А что было делать? Опять в коммунистическое прошлое? С Зюгановым? Уж лучше пирожки на президентской кухне, чем пирожки на головах членов Политбюро. – Он пробовал шутить, в то время как сатирик, поощряя его шутку, оскалившись, скусывал с деревянного копьеца ветчинку, сырок и маслинку. – Это теперь мы видим, что Кремль наполнен гнилью, и только титанические усилия нашего Мэра смогут восстановить благополучие нации….
Третий собеседник был пианист высокого класса, годами пропадающий в зарубежных поездках, дающий концерты в лучших консерваториях мира. В демократических кругах он был прославлен тем, что в грозные дни октября, когда Президент собирался закрыть Парламент и строптивые депутаты заперлись в своем белом дворце, и вокруг копился московский люд, и ходили крестные ходы, и баррикадники готовили камни, и дни и ночи с балкона звучали через мегафон речи, – пианист, только что явившийся из американского турне, потребовал от Президента расстрелять мятежный парламент, потопить в крови неугомонную коммунистическую гадину. После чего танки генерала Грачева под фортепьянную музыку Мендельсона стали бить по Парламенту прямой наводкой.
– Это правда, что Президент уже не встает с постели и дочь сама выносит от него ночную вазу? – наивно вопрошал пианист, огромный, тучный, похожий на кита в смокинге и с маленькой бабочкой под тройным, жидким, как желе, подбородком. – Ведь это, если угодно, дочерний подвиг…
– Две вазы, мой дорогой. Одна японская, другая китайская. Обе подарены на последнем дальневосточном саммите, – съязвил юморист, раздув щеки, забавно уперев руки в бока, став неуловимо похожим на восточную вазу с ручками.
Все трое засмеялись. Пианист стал громко пить шампанское, процеживая его сквозь зубы, словно кит планктон. Белосельцев ожидал увидеть над головой пианиста золотистый фонтанчик шампанского.
Все трое были из тех, что в прошедшие годы поддерживали Президента, давали в честь него концерты, представления, телевизионные шоу, отождествляя свое искусство с его правлением, получая за преданное служение множество льгот и привилегий. Однако в последнее время, когда Президент угасал на глазах и стала восходить победная звезда московского Мэра, они потихоньку, бочком, шаг за шагом, стыдливо отступили от Кремлевской стены и перебрались в окружение Мэра. Они предугадывали его восхождение, готовились к концертам и представлениям в его честь.
Белосельцев боялся обнаружить свою к ним гадливость. Не приближаясь, со стороны просвечивал их ясновидящим взглядом.
Юморист имел обличие человека лишь в верхней своей надстройке. Под жилеткой и пиджаком же сразу превращался в мочевой пузырь, большой, желто-прозрачный, с непрерывным падением капель. Этот пузырь занимал всю нижнюю половину тела. Не имел ни ног, ни живота, ни кожи, ни костей, ни иных внутренних органов. В болезненных прожилках, в мутных солях и накипях, пузырь был постаментом, на котором возвышалась смеющаяся, хитроглазая голова. В нем непрерывно капало, когда шутник молчал, и начинала бежать желтоватая струйка, когда тот острил и смеялся. Пузырь пульсировал. В нем отчетливо был виден камень, похожий на морского ежа.
Пианист обладал столь же нелепой анатомией, но вместо пузыря у него был желудок, огромный, ненасытный, постанывающий, покрытый изнутри болезненными вздутиями и опухолями, в черных затверделых наростах и красных сочащихся ранках. Этот желудок был соединен с головой пианиста посредством отростка, похожего на ребристый противогазный шланг. Такой же отросток, только большей длины, спадал до пола, и в нем постоянно звучала фортепьянная музыка. На дне желудка лежал проглоченный пианистом младенец, весь в слизи, разлагаемый едким соком, и казалось, пианист беременен и это растущий в нем эмбрион.
Третий либеральный интеллигент, мастер киноискусства, был увеличенной до непомерных размеров предстательной железой. Разбухшая, словно испуганный моллюск, больная и страдающая, железа была личностью. Обладала самосознанием, идеалами, этикой. Стремилась к свободе. Всем видам правления предпочитала демократию. И всякий раз, когда ее оперировали, извлекали скопившееся в ней протухшее и бесплодное семя, она начинала верить в Бога. Воображала его в виде другой, во все небо, предстательной железы, усыпанной звездами.
Белосельцеву было страшно. Он испытывал брезгливость. Существа, среди которых он находился, были проницательны. Их конвульсии, легкие судороги, перистальтика, чуткие подергивания свидетельствовали о постоянной бдительности. В любой момент его могли обнаружить. Распознать в нем разведчика. Кинуться на него всем скопищем. Расклевать, распилить, искусать отравленными зубами, исполосовать отточенными клыками, залить ядовитым желудочным соком, ошпарить смертоносными выделениями. Приблизить к нему цепенящий, лиловый, как у осьминога, взгляд, и он тотчас умрет. Спасаясь, отделяя себя от нежити, стремясь стать невидимым, он укутывался в спасительный покров бессловесных молитв и образов, одним из которых была его бабушка, милая, белоголовая, чудная, повторявшая охранительные слова: «Мой мальчик. Мой добрый мальчик».
От Прокурора его отделяла тесная группа гостей, состоявшая из театральных примадонн, эстрадных звезд, думских депутатов и нескольких лысеющих, бестолково говорящих мужчин, по виду политологов. В центре этой группы, наполняя ее, как спелый желудь наполняет чашечку, выступая из нее лакированной твердой головой, находился Мэр.
Белосельцев впервые видел Мэра столь близко и не мог миновать его, не мог обойти. Казалось, Мэр притягивает его загадочным магнетизмом. От него, как от мощного магнита, расходятся силовые линии, выстраивая всех присутствующих в зале по определенным кругам и эллипсам. Где бы ни находилась та или иная группа гостей, о чем бы ни
