Я нашла его в Интернете - Хамуталь Бар-Йосеф
Мои визиты в лечебницу подходили к концу, и зима тоже кончалась. Весна и лето стучались в двери большого города. Месяц по вечерам был окутан туманными испарениями. Первые хамсины, потное тело. Холод позабыт. В конце апреля, а может, это было уже в мае, мы решили пойти куда-нибудь вместе. Яэль хотела посмотреть фильм про балет. Поехали на автобусе в кинотеатр, расположенный в Северном Тель-Авиве. Вестибюль кинотеатра тонул в дыме сигарет. Пыль и духота. Яэль подошла к кассе, чтобы купить билеты, а я стоял возле железных перил, уперев взгляд в землю. Вдруг я увидел знакомую пару туфель, светло-коричневых с рисунком из дырочек и носами, похожими на лисьи мордочки. Я поднял глаза и увидел профессора Вайнфельда. Он кивнул в сторону Яэль и спросил: «Это она?» Я подтвердил. Взгляд его был теплым и почтительным. Никогда прежде я не видел на лице этого уважаемого человека столь откровенной симпатии. Он пожал мою руку и исчез. Я помню это мгновение и этот взгляд так отчетливо, словно с тех пор не прошло добрых восьми лет.
Яркий, красочный фильм рассказывал об артистах балета и их семьях и был полон жизни и движения. Очаровывали совершенство человеческого тела и красота отношений между молодыми танцорами. Яэль полулежала в кресле и упиралась ногами в сиденье впереди. Глаза ее пожирали происходящее на экране. Рот был распахнут, зубы обнажались при виде новых, незнакомых ей фигур танца. Герои фильма занялись любовью, камера сопровождала их и при свете, и в темноте, возбужденный взгляд Яэль метался по экрану, на лице появилась хищная улыбка, полная откровенного восхищения. Я гладил ее плечо, волосы.
Две наши последние встречи состоялись в первой половине июня 1978 года, незадолго до их отъезда в заграничное путешествие. Мы сидели в зале Музыкальной академии в университете. Яэль упражнялась в игре на рояле, стоявшем в углу. Я был единственным слушателем.
— Я бы хотела купить пианино, — сказала она, — но никто не согласится одолжить мне денег. Они согласились бы, если бы речь шла о стенном шкафе, — прибавила она, и взгляд ее сверкнул, словно насыщенный электричеством. Это был тот же сияющий взгляд, возвращающий былое видение, полный фантазий и расплавленного золота.
Она только что разучила небольшую пьесу Шумана, смеялась и упорно воевала с клавишами. С полчаса мы оставались наедине. Стемнело, я зажег свет в зале и выглянул наружу. Под стеной здания зеленел палисадник. Я страшился расставания. Понимал, что лето будет очень трудным. Не знал, как смогу пережить его. Как буду без нее. Печаль моя была глубокой и тягостной. Я находился на грани припадка. Мне хотелось взять ее за руку, встать перед ней на колени, целовать ее туфли. В теплом воздухе сумерек мы вышли на последнюю прогулку по тем местам, которые были свидетелями нашей необычной любви. Корпус «Шарет», здание юридического факультета, корпус «Реканати». На город опускалась тьма, зажглись оранжевые и белые огни. Я весь дрожал. Прильнул к ней, целовал ее руки и волосы. Я не хотел оставаться в этом мире. В это мгновение я желал умереть. Глаза ее лучились теплом и лаской и были такими добрыми. Такими добрыми. Она пыталась успокоить меня.
Но я не успокоился. Я принялся торопливо осыпать нежными настойчивыми поцелуями ее глаза, шею, плечи, тонкие косточки ключиц. Закрыл глаза и ощупывал губами гладкую кожу, под которой трепещет сердце. Обхватил и сжал ладонями теплые, восхитительные груди, явственно ощутил сквозь ткань блузки их округлость. Руки мои дрожали и взмокли. Я пытался уловить ее реакцию, чтобы ни в коем случае не совершить чего-нибудь против ее желания, и всеми силами души молча умолял ее не возражать. Она не возражала. Я скользнул руками под блузку, прополз под лифчик, нащупал пальцами затвердевшие соски. Притиснул свои бедра к ее бедрам. Обнял ее всю целиком и прижал к себе с такой силой, какой никогда прежде не было во мне. «Любовь, любовь моя!» — выдохнул в темную, извилистую, словно свернувшуюся в позу зародыша раковину ее ушка. И лицо, и все мое тело обливались потом: спина, живот, ноги. Я чувствовал, что весь целиком, без остатка, переливаюсь в нее. Потянул ее в сторону газона, хотел войти в нее там, на зеленой лужайке Тель-Авивского университета, во тьме, опустившейся на кампус, под сияющим месяцем, под чистым сверканием звезд. Я держал ее за обе руки и пытался увлечь туда, но она не пошла со мной.
— Давай уйдем отсюда, — произнесла мягко.
Назавтра после обеда я в последний раз пришел к ним домой. Все было разобрано и сложено: кухня, гостиная и спальня опустели. Отец Яира и Теила, сестра Яэль, бродили по комнатам и тихонько о чем-то секретничали. Телефон, уже отключенный, стоял на полу. Я помог им составить список книг и упаковать их. Огляделся вокруг. Простился со стенами. Яэль проводила меня до двери и предложила взять на время пластинку «Баллада о Маутхаузене» Теодоракиса. Я пошире раскрыл глаза, чтобы запечатлеть ими как можно больше от оливкового и золотого в ее взгляде. Мы пожали друг другу руки.
Вечером накануне их отъезда мы снова встретились, на этот раз в кафе «Тиволи». День был душный и жаркий, пронизанный порывами опаляющего суховея. Я снова признался ей в своем вожделении. Без малейшего стыда. Она произнесла решительно: «Я хочу, чтобы у тебя была подруга». Я поцеловал ее в лоб, растроганный тем, как она приняла мое откровение. Она была и всегда будет для меня небесной посланницей, даровавшей мне силы существовать в нашем мире. Я до сих пор плачу, вспоминая то мгновение.
28 июня 1978 года я вышел из ворот лечебницы с твердым намерением больше не возвращаться туда. Через несколько дней после этого я начал работать рядом с отцом на предприятии «Кабельно-проводниковых сетей» концерна «Кур». Заведующий предприятием подыскал для меня должность в отделе бухгалтерии.
Лето было мучительным. Усилились сердечные недомогания, преследовали ужасные головные боли, постоянные боли в конечностях. Я страдал от любого шума и ходил по городу с затычками в ушах. Ватные ноги, ватные руки. Выписывают различные лекарства, но состояние мое не улучшается. Профессор Вайнфельд утратил всякий интерес ко мне, сделался чужим, далеким, отношения наши испортились, стали холодными, натянутыми, мы обвиняем в этом друг друга. То и дело наваливаются приступы зверского голода. Давление упало до девяноста. Обмороки, слезы, истерические припадки. Я не в состоянии одолеть
