Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев
— Как, — спрашиваю, — твои дела?
И сразу сам хочу себе язык откусить за идиотизм, потому что дела эти я только что в коридоре видел. Ну она виду не подала и начала рассказывать. Этот ненормальный, который про бороду дьявола говорил — это, оказывается, тот самый знаменитый ее папаша, профессор и писатель, только слегка подвинувшийся умом. Он и раньше был немного со странностями, а два года назад, когда умерла его жена и, соответственно, мать Липы, совсем тронулся. Пока она болела, еще кое-как крепился, взял на себя все домашние дела, сам за ней ходил, но потом, когда ее уже в хоспис перевезли, он совсем с катушек съехал. Ранняя деменция. То есть он не полностью в отключке: под себя, например, не ходит и ест самостоятельно. Но на улицу отпускать его одного нельзя — заблудится, а, главное, будет приставать к прохожим, чтобы почитать им свои стихи. Он и раньше писал их, но так скорее не то чтобы в шутку, но особого значения не придавал. Его друзья лет двадцать назад выпустили сборник его стихов, и даже была в каком-то московском журнале на него рецензия. Но тут как будто прорвало: все свои прочие дела он забыл и только сочиняет, перечеркивает, опять пишет и читает вслух всем, кому только можно. И будет только хуже.
Странная это штука, деменция. Липа говорит, что он за эти два года внешне помолодел лет на десять и теперь выглядит прямо не как ее папа, а как старший брат, даже седина прошла и волосы опять черные. Врач из диспансера говорит, что так бывает, случаи такие описаны. Липа спрашивает ее: «А что нам делать с ним, так и ходить, как за маленьким ребенком, смотреть, чтобы из дома не убежал?» А та смеется: «Да вы поглядите, в Америке у президента не просто деменция, а атрофия Пика уже во второй фазе. У нас таких принудительно госпитализируют, а там он страной управляет. Так что вам еще повезло». Дали ему инвалидность, то есть не президенту, а папе. С работы, понятно, он уволился еще в самом начале. Говорят, что когда совсем перестанет понимать и разговаривать, придется его в интернат отправить, но пока живет с ними. Даже вот сейчас внука укачивает — и все хорошо, старый да малый.
Я хотел спросить, не боится ли она психического больного оставлять с младенцем, но вовремя язык прикусил и молчу себе. Липа спрашивает, что происходит у меня, и тут я опять впадаю в ступор. Потому что после того, что я увидел и услышал, хвалиться полным комплектом дееспособных родителей — это как-то совестно, а больше мне особо говорить не о чем — не про работу же ей рассказывать. Тут она и говорит:
— Ты, наверное, удивляешься, что я тебе написала? Мне помощь нужна.
В таких случаях обычно речь идет о деньгах, и я сразу мысленно прикидываю, сколько у меня найдется. Не очень-то много, честно говоря, но если кредит взять, то кое-что я бы наскреб. А она продолжает:
— Правду говорят, что ты ментом стал? Ой.
— Ну, во-первых, — говорю, — не ментом, а работником правоохранительных органов, офице-ром кинологической службы. Во-вторых — да, правда. А в третьих — может быть, в какой-нибудь степени и «ой», но я в общем привык. Тем более что мы уже давно не милиция, а полиция, так что «мент» вообще ко мне отношения по факту не имеет. А в чем, собственно, дело?
Меня с самого начала подмывало спросить ее про мужа. Тут, конечно, имеется определенная психология. Сами, наверное, замечали: если девушка идет на вечеринку, где будет ее бывший, она и одежду самую лучшую наденет, и накрасится особенно тщательно — так чтобы он, козел, понял, какого сокровища лишился и как она без него расцвела. Так и тут: мне, конечно, немного обидно было, что она меня променяла на другого, но ушла-то она от меня не к нынешнему мужу, а к Владику! Который, честно говоря, по всем статьям был поглавнее, чем я, — и на гитаре играл, и спортом занимался, и отличник по всем предметам. Короче, подсознательно мне хотелось, чтобы муж ее оказался так себе и чтобы она, сравнив нас, поняла, что со мной порвала зря. А сознательно, наоборот, я желал ей только добра, как в свое время Пушкин А.С. какой-то вертихвостке, о чем нам рассказывала на уроках все та же Анна Федотовна. Так что внутренне я был готов к любому рассказу про мужа — если бы он, например, пил и играл в автоматы, я бы, может быть, втихую порадовался про себя, а если бы оказалось, что он какой-нибудь генеральный директор, то можно было бы поздравить ее с удачным выбором. Оказалось, не то и не то — поскольку муж ее уже пятый день сидит в следственном изоляторе № 1 на улице МОПРа после того, как попытался задушить на улице какую-то гражданку, которую с трудом отбили прохожие.
Пока она мне это рассказывала, я пытался понять, чего она, собственно, от меня хочет. Единственное, что ей сейчас нужно — это адвокат, причем вне зависимости от того, по закону она собирается действовать или нет. Если ей нужен выход на следователя или, там, на эксперта, чтобы попытаться их как-то подмазать, то это тоже надо делать через адвоката, поскольку народ все пуганый и никто с незнакомыми таких дел иметь не станет. Если же она собирается просто ждать суда, то и тогда адвокат будет ей, ну, точнее, ее мужу, совершенно необходим. Но пока я собирался все это ей сказать, я просто на нее смотрел — и в какой-то момент как будто отключился: я ее вижу, слышу ее голос, разбираю даже отдельные слова, а смысла их не понимаю — до того сильно во мне отражается ее вид и интонации.
Еще лет пять назад я очень любил ходить на рок-концерты, все равно — знаменитых групп или начинающих, почти каждые выходные ходил. И там, если ты на танцполе, недалеко от колонок, ты воспринимаешь музыку как бы не ушами или не только ушами, а всем телом: ловишь эти вибрации, особенно от басов, и вроде как немного входишь в транс. Так и тут: во мне поднимается какое-то чувство, которое я даже не знаю, как назвать — но не могу, понятное дело, сказать ей об этом: действительно горе у человека, а я тут лезу со своими позабытыми чувствами, причем один раз уже отвергнутыми.
