Это останется с нами - Виржини Гримальди
Жанна пошла со мной в комиссариат. Сотрудница, зарегистрировавшая жалобу, сказала, что его вызовут не откладывая. Много дней Жереми не подавал признаков жизни, что внушало опасения. Пусть бы скандалил, давая знать, откуда ждать нападения. Сегодня утром наконец пришло сообщение.
* * *
«Ирис, мне жаль, что до этого дошло, но я не собираюсь и дальше терпеть твое поведение. Нашей истории конец. Не отвечай и не ищи встречи – мое решение не изменится. Я сам отменю свадьбу и компенсирую затраты, продав вещи, которые ты у меня оставила. Не вздумай требовать алименты, ты не заставишь меня признать ребенка. Объяснишь ему, какая ты замечательная мать. Я давал тебе все, но ты не желала этим довольствоваться. Удачи на будущее. Жереми».
Я позволила себе вздох облегчения, но не осмеливаюсь поверить в избавление от этого человека. Жереми никогда ни о чем не забывает, помнит даже, кто какую книгу взял почитать. Он из принципа доводит любое дело до конца. А уж если речь о его женщине…
Исчезнет он с горизонта или нет, так просто я от него не избавлюсь. Даже отсутствуя физически, он присутствует. Его тень еще долго будет витать надо мной. Я продолжу затравленно озираться на улице и вздрагивать, услышав мужской голос, он будет мерещиться мне в любом силуэте. Но время – мой союзник. Я каждый день удаляюсь от него и приближаюсь к себе.
Пора урегулировать небольшую деталь. Сажусь на край кровати и набираю номер.
– Мама? Это я…
Теперь я могу открыть ей правду, не слишком разволновав. Произношу смертоносные фразы, рассказываю об унижениях, упреках, жестокости. О страхе, стыде, чувстве одиночества. Опускаю слишком мрачные подробности, но не позволяю искать оправдания для Жереми. Выслушав меня, мама начинает рыдать.
– Я не думала… не представляла… – лепечет она, переведя наконец дыхание. – Он не был похож на… он такой… в общем, ты понимаешь, я бы никогда не подумала. Мне ужасно жаль, дорогая, тебе, наверное, было очень одиноко.
Мама плачет, и я пытаюсь ее утешить: она видела только то, что я хотела, чтобы она видела, так что ей не за что себя винить.
– Почему ты ничего не сказала? Если бы я знала, что все так плохо, давно заставила бы тебя бросить мерзавца.
– Все не так просто, мама.
– Конечно, и все-таки… В подобных ситуациях нельзя ждать, нужно бежать со всех ног при первом признаке опасности! Не понимаю женщин, живущих с жестокими мужчинами. На них лежит доля ответственности за…
Она не договаривает фразу, которую я столько раз слышала, в том числе из собственных уст. Эта фраза переиначивает роли, смягчает ответственность виновного и обвиняет жертву, заставляя женщин, терпящих побои, думать, что они до некоторой степени заслуживают наказания: «Ну ты же от него не уходишь, так нечего жаловаться!» Возможно, теперь, когда жертвой стала ее дочь, мама хоть что-нибудь поймет. Увы, такова природа человека: чтобы понять, нужно набить шишку.
Страх. Любовь. Подавление. Вина. Дети. Одиночество. Нехватка денег. Некуда пойти. Сколько женщин, столько причин. Но жертва никогда не виновата.
Выдержав паузу, мама продолжает:
– Выброшу вазу, которую он подарил. Мне ничего от него не нужно. А если заявится сюда, уж я сумею его встретить!
– Есть кое-что еще, мама.
– Господи…
– Не могу объяснить, почему я оставалась с ним, но скажу, почему ушла.
* * *
Я возвращаюсь в гостиную к Жанне и Тео, сообщив маме, что она вот-вот станет бабушкой, и выслушав радостные восклицания и советы. На столе меня ждет ромовая баба.
– Ром безалкогольный! – уточняет Тео.
Жанна берет чайную ложку.
– Надеюсь, в моей он с градусами!
74
Жанна
Бо́льшую часть жизни Жанна сдерживала слезы. Она не только прятала их от окружающих, но и глотала, оставаясь одна. Так ее воспитали, и она подчинялась правилам поведения. На похоронах Пьера Жанна постаралась сохранить достоинство, спрашивая себя, почему это самое достоинство не сочетается со слезами. Разве душевная боль вульгарна, а слезы постыдны?
Ее всепоглощающая печаль прорвала плотину. В первый раз она испугалась, что не сумеет остановиться. Все ее тело – глаза, рот, горло, диафрагма, желудок, руки – откликнулось на взрыв чувств. Неожиданное открытие заставило ее давать волю эмоциям, как только появится желание. Теперь Жанна плакала утром, в полдень и вечером, следуя «самоназначенной» дозировке. Ее большие глаза выплескивали со слезами тоску по Пьеру, Луизе, родителям и бесплодному чреву.
Слезы утешали. Хотела бы она узнать об этом пораньше. Непонятно, почему акт освобождения принято считать постыдным. Когда Ирис расплакалась, сказав, что ее малыш не познакомится со своим дедом, она не попыталась утешить молодую женщину, но обняла и дала излить свою боль.
Жанна очень полюбила «малышку», они были невероятно похожи: Ирис так же защищалась от окружающего мира и слишком уважала условности. Жанне нравилось проводить с Ирис утренние часы за шитьем и разговорами обо всем, ни о чем и – между строк – о них самих. Вот такая новая привычка появилась у вдовы Пьера.
– О господи! – воскликнула Жанна, подняв глаза от конверта-кокона[57], над которым трудилась. – Я ужасно опаздываю.
Она схватила сумку и пальто, обулась, выбежала из квартиры, всю дорогу думала о том, как недопустимо легкомысленно повела себя, забыв о свидании с Пьером, а оказавшись на кладбище, рассыпалась в извинениях.
– Я заработалась. Делала английскую вышивку и не заметила, как прошло время. Со мной такое впервые, до сих пор опомниться не могу!
Жанна привела в порядок памятник, стерев следы вчерашнего дождя, а когда пошла к крану за водой для цветов, кое-что заметила, от неожиданности выронила вазу, прикрыла рот ладонью и шагнула к соседней могиле. Там всегда было много цветов – Симона меняла букеты и составляла новые композиции, как только увядал хоть один цветок, но до таких излишеств никогда не доходила. Могильная плита утопала в венках и огромных букетах, кроме того, появились новые таблички. Жанна подошла еще ближе, чтобы проверить, не обманывает ли ее предчувствие, и убедилась, что Симона Миньо отныне проводит все время рядом с мужем.
Жанна почти не знала эту женщину, но у них было много общего, и она вдруг так опечалилась,
