Как вернувшийся Данте - Николай Иванович Бизин
– Никогда не слышал такого персонифицированного определения добра и зла, – пошутил он (долей шутки).
Она ответила той же монетой:
– Вам жизненно важно право на неизбежную смерть: только так (бесконечно воскресая) возможно нащупать, где вы ошиблись в прошлой своей ипостаси.
– Моя (настоящая) жизнь не нуждается в понятии кармы; где я, Первочеловек, ошибся, известно всему миру.
Это было сказано (почти) серьёзно; но – потом он сыронизировал:
– Моя ошибка – это (не) ты; а так же, разумеется, (не) твоё яблоко.
Она улыбнулась, оценив комплимент; кстати, мало кто в мироздании мог бы по достоинству его оценить (даже смерти не зная).
Он сказал:
– Обладая экзи’стансом своего бытия изначально (и в воскресении не нуждаясь; это катастрофически важно), ты не допускаешь, что я (псевдо-Адам) могу взойти на вершину – идя по вершинам бытийной фуги голосов; у моей веры есть несовместимая с ней альтернатива – ты не представляешь, насколько ты столь же со мной непримирима.
– Отчего же? Я всё себе представляю (и об альтернативе – извещена); впрочем – на вершинах нет антагонистов; но – есть вопрос: а вершина ли это?
– Второй вопрос (который первому должен предшествовать): если «это» – вершина, то вершина чего? – сказал он. – Так можно до бесконечности.
– Так должно до бесконечности, – сказала она. – Если твои антагонисты фарисеи, сам будь буквален до запятой (в каждой запятой им противостоя).
Он промолчал. Она сказала:
– Фарисеи. Мумификаторы-вивисекторы. В целом – пустые нано-боги внешней буквальности.
Пентавер – слышал и (всё лучше и лучше) понимал, и всё почтительней к происходящему относился: речь идёт о нём самом; но – о нём прошлом (и непоправимо пошлом) версификаторе с моста, а так же и о разночинах Цыбине и Пентавере Спиныче.
Она (напротив) – молчания Ильи как и не слышала (ей было все равно): грань между человеком и героем, между талантом и гением, между наделенным личностью богом и пустопорожней стихией – то, что невидимо глазу, но где и совершается вся динамика миропорядка души (тихая лестница восхождений), представлялась ей чем-то более изначальным, нежели Сотворение людей.
Она договорила:
– Ты не можешь помнить сына Ночи, и что ты знаешь о снах, дарованных Ночью! Они – более реальны, чем реальность людей, посреди которой ты морочишь мне голову: настоящая загадка начинается с первоначальной разгадки и загадке предшествует… – и вот только здесь она спохватилась!
Ибо – заметила (позволила себе заметить), что своими словами начинает как бы подтверждать его слова (причём – им ещё даже невысказанные), и что он как бы за руку ее ведет по этому пути; то есть – влечёт почти что силой!
Она (первоначальная для людей) – увидела именно что версификацию и вивисекцию (и была права); так они говорили!
Мир – смирился и перестал вращаться вокруг них; мир – замер и становился готов вернуться к самому себе (которого ещё не было, но – которому быть надлежало), а окружившие их бандиты (как валуны при дороге, согретые днем, но – ночью лишенные солнца) принялись остывать-остывать-остывать.
Оставаясь и становясь-становясь становясь все более и более застывшими, и почти что в валуны перекидываясь; но – в это самое время (когда загадка грядущего уже готова была обернуться разгадкою прошлого) всё опять переменилось.
– Не смей мною повелевать! Никто не смеет! – осознав это его руководство как принуждение, она вдруг страшно закричала – закричав, она отвлеклась от пространства и времени, которые стали совершенно обычны (то есть в ее понимании закостенели), и в этой обычности нашлось место нано-богам (ибо что может быть пошлей и обычней, чем доведенная до стихийных высот божества человечность?).
Псевдо-боги – стали присутствовать, и уже в который раз захотели истребить саму возможность, чтобы им перестать быть богами.
Черный пистолет в руках ничтожного бандита из «Атлантиды» – начал стрелять; и тогда уже Илья (ему, странному и волшебному гибриду из перворожденной души и рожденного женщиной тела – только в такие пограничные моменты дана была власть превзойти свою временность) отказался от преходящего зрения и стал все видеть остраненно.
Он – увидел вырывавшиеся из дула серые плевки: один… второй… третий…!
Он – сделай он хоть одно скользящее по-над землей движение, и первая из этих медлительных пчел прошелестела бы, не ужалив, под его подбородком, а еще одна состригла бы лоскут кожи с его живота; а пока третья вообще бесконечно запаздывала: её было бы так просто (и так возможно!) взглядом сбить наземь.
А четвертую пулю (которая – не вполне вылетала из дула; но – ещё своим охвостком из пороховых газов касалась зияющего жерлом дула) можно было вообще поймать (скоморошествуя, юродствуя и лицедействуя) зубами: дабы потом в лицо стрелявшему глумливо выплюнуть.
Она – явила себя: стала собой в окружившем её Санкт-Ленинграде; при этом – нано-божественно версифицируя опошленную «поражением» СССР в «холодной войне» Москву: неужели кто-то мог подумать, что разночинцы Пентавер и Цыбин в теле поэта на мосту способны хоть на что-то самостоятельно?
Разумеется даже разумом – не способны; но – тогда-то и грянул гром!
Ночь (давно персонифицированная со-участница) – невидимо расступилась посреди города, над которым сияло Черное Солнце, светило неуспокоенных душ.
Всё (так или иначе) – должно было оставаться на своем месте, уподобившись рекам и горам, ветрам и светилам, и люди (чтобы потом называться богами) должны были тщиться уподобляться стихиям (Яне это всё было близко, ибо – сам ее миропорядок всегда был таков)!
Илья (с его претензией на Первородство) – не хотел оставлять её «прошлой настоящей» или «будущей настоящей»; но – желал её единственной и настоящей (имея некие предпосылки – ибо: Бог жив); разве что – будучи всегда «псевдо», на-всегда опаздывал в происходящем.
Поэтому (здесь и сейчас) – и Яна (ястребокрылая и никогда не медлящая, и – всегда опаздывающая) и на сей раз опоздала.
Она – неуловимым движением сшибла Илью на землю: две пули ушли в никуда, а третья в ужасе замерла прямо перед её разъяренными глазами (чтобы потом на месте в никуда испариться; она – взлетела и повернулась, как крыло мельницы, в воздухе (что тотчас подставил
