Мастер - Колм Тойбин
Пока они оба говорили, по тону их речи и даже по тому, как умолк продавец и только леди Вулзли поддерживала разговор, Генри убедился, что прекрасно уловил контуры сцены, которой только что стал свидетелем, но не ее смысл. Леди Вулзли назначила здесь встречу некоему джентльмену, но само по себе это ничего не значило, поскольку она свободно передвигалась по Лондону и без малейших колебаний брала Генри с собой в свои походы по магазинам. Натянутость возникла из-за того, что леди Вулзли не пожелала поприветствовать этого джентльмена или представить его. Генри не видел в этом никакого смысла, он не мог постичь, почему она либо полностью не проигнорировала этого человека, либо не дала понять, что знакома с ним. Разговор, который затеяли леди Вулзли и продавец, казалось, старался собрать все неловкие паузы и шумно заполнить их. Он осознал, что стал свидетелем странной, чисто лондонской ситуации, чья суть была достоянием других, а от него останется сокрытой, сколько бы он ни раздумывал над нею и сколько бы ни продолжали они смущенно слоняться по антикварной лавке.
Поднимаясь в переднюю часть магазина, он краем глаза приметил тот самый гобелен; с прошлого посещения его перевесили. Теперь он казался еще роскошнее, еще богаче. Леди Вулзли и продавец остановились позади Генри. Он предположил, что они тоже видят чистую нежность расцветки, яркие нити, переплетающиеся с потускневшими, текстуру, наводящую на мысль о царственности, давно канувшей в лету.
– Это восемнадцатый век? – спросил он.
– Приглядитесь и, возможно, вы догадаетесь, – сказала леди Вулзли.
Он всмотрелся снова, когда продавец поднес поближе лампу.
– Вам нравится? – спросил он ее, гадая, помнит ли она этот гобелен с прошлого визита.
– Думаю, «нравится» – не совсем верное слово, – сказала она. – Он траченый. Его реставрировали – тут есть недавняя работа. Вы не видите, разве?
Он снова вгляделся, более внимательно изучил розовые и желтые нити, которые сперва показались тоже выцветшими, несмотря на то что они выделялись на общем фоне.
– А всё чтобы нас одурачить, – сказала леди Вулзли.
– Он такой потрясающий, такой прекрасный, – сказал Генри, словно разговаривал сам с собой.
– Ну, если вы не видите реставрацию во всей ее вульгарности, значит я вам нужна даже больше, чем вы думали, – сказала леди Вулзли. – Впредь ни в коем случае не рискуйте ходить сюда самостоятельно.
Он вернется, подумал он, вернется по прошествии подобающего времени и купит этот гобелен.
Он терял Лондон. Он записался в Реформ-клуб[30], присоединившись к длинному списку, зная, что пройдет много лет и много утрат, прежде чем его имя окажется вверху. Ему нравилось воображать лондонскую жизнь в уютных стенах Реформ-клуба: внимательный и заботливый персонал и весь огромный город в его распоряжении. Всю жизнь, размышлял Генри, он был подвержен воздействию Лондона, впервые привезенный сюда в шестимесячном возрасте во время одного из ранних поисков вечной мудрости, предпринятых его отцом, поисков земного удовлетворения и чего-то безымянного и сверхъестественного, чему всегда удавалось от него ускользнуть.
Он знал, поскольку тетушка Кейт рассказывала ему об этом много раз в пору его отрочества, что тогда они снимали коттедж неподалеку от Большого Виндзорского парка и были самой счастливой семьей на свете, имея двух здоровых мальчиков, чьи каждодневные проделки заставляли родителей и тетю постоянно быть начеку, и достаточно денег, чтобы Генри-старший мог удовлетворять свои личные запросы среди наиболее известных умов эпохи, предаваться поискам истины, а если ее не удастся найти, сделать свое путешествие за нею запоминающимся, серьезным и небезвыгодным. Генри-старший интересовался добродетелью, великим благим планом, который Бог установил для человека. Каждый из нас, верил он, должен учиться расшифровывать этот план и жить так, как будто никто никогда не жил прежде. Свою задачу – читал ли он, писал ли, беседовал или воспитывал детей – он видел в том, чтобы примирить сущностную новизну и добродетельность каждого представителя рода людского с тьмой, которая лежит повсюду и таится внутри.
Пока Генри готовился покинуть Лондон, Эдмунд Госс регулярно навещал его, стараясь, однако, не слишком отвлекать Генри и не злоупотреблять его неизменным гостеприимством. Он читал те немногие сочинения Генри Джеймса-старшего, что пересекли Атлантику, и очень заинтересовался, по собственным причинам, детским опытом, особенно младенчеством, которое, как он убедился, посетив серию лекций, могло повлиять на поведение человека куда сильнее, чем предполагалось ранее. Его очаровал рассказ Генри-старшего о главном событии его жизни, которое произошло в доме, арендованном им в Большом Виндзорском парке.
Его отец описал то, что произошло с ним в коттедже рядом с парком, как момент откровения и возвышенной радости. Он часто говорил об этом, и Генри помнил, как мрачнело лицо матери всякий раз, когда он затрагивал эту тему. Тетушка Кейт тоже мрачнела, но именно она множество раз пересказывала Генри эту историю, и он хорошо помнил выражение глубочайшего удовлетворения на ее лице, оттого что ее можно снова и снова рассказывать такому заинтересованному и внимательному слушателю, как юный Генри.
Госс не знал, что, когда это произошло, Генри тоже находился в доме, только был совсем малышом. Он поднял эту тему, просто чтобы спросить, повлияло ли это событие на дальнейшее поведение отца Генри. А узнав, что Генри и Уильям присутствовали тоже, тихо и настойчиво попросил рассказать все, что Генри знает, пообещав, что это не будет опубликовано или предано огласке. Генри заметил, что был младенцем и ничего не помнит, а мнение его отца уже опубликовано в его книге.
– Но ведь наверное в семье об этом рассказывали? – спросил Госс.
– Да, тетушка Кейт говорила со мной на эту тему, но маме это не нравилось.
– Ваша тетя присутствовала, когда все произошло? – спросил Госс.
Генри кивнул.
– И как она это описывала?
– Она была великой рассказчицей, так что никто не может быть уверен в ее правдивости, – сказал Генри.
– Но вы должны передать мне
