Скоро конец света - Микита Франко
– Ну как твои дела, Гощиа? Тебе нравится у нас?
– Да. – Мне не очень-то хотелось болтать с ними, они были не такими, как Вика, просто глупые пустышки.
– А расскажи что-нибудь про детский дом, там было очень плохо?
– Я ведь уже рассказывал.
– Ну расскажи что-нибудь еще, ну, Гощиа, ну интересно же!
Когда они говорили, я даже не разбирал, кто есть кто. Они казались мне единым организмом: большим розовым трехголовым монстром.
В таких случаях, сам того не понимая, меня спасал Калеб. Заметив, что я говорю с группировкой 3L, он был тут как тут:
– Привет, девчонки! – И небрежно облокачивался плечом на дверцу шкафчика – выглядело уж слишком нарочито.
3L снова закатывали глаза, но уже не томно, а раздраженно, и отходили от нас. Никому не хотелось разговаривать с Калебом – из-за его родителей. И если большинство предпочитали травле игнорирование, то двое громил из восьмого класса – Итан и Джейсон – здорово ему надоедали: обзывали, зажимали в коридорах, плевали в еду, выкидывали его одежду в мусорное ведро, когда у нас была физкультура. Однажды утром мы пришли в школу, а у Калеба через всю дверцу шкафчика несмываемым маркером написано: «Faggot». И что вы думаете, кого заставили отмывать эту надпись? Калеба! Он тогда сказал соцпедагогу:
– Это ведь не я написал.
– Да, – согласился тот темнокожий мужчина в коротких штанишках. – Но я ведь не знаю кто. А отмыть надо.
– Это сделали Итан и Джейсон.
– У тебя есть доказательства? Нет? Ну вот и все.
Посмотрев ему вслед, я задумчиво произнес:
– Как будто и не уезжал из батора.
Калеб, взяв ведро с мыльной водой и тряпку, любезно предоставленные уборщиком, хмыкнул:
– Тебя-то здесь все любят.
– Может, тебе не стоит это так демонстрировать?
– Что демонстрировать?
– Ну так лезть к девчонкам. Это всех смешит еще больше.
– Мне правда нравится Лаура.
– Как ты их отличаешь?
Калеб отбросил тряпку и хмуро посмотрел на меня.
– Тебе не понять, что значит любить ту, с кем никогда не сможешь быть.
Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться: мы точно о Лауре?
Но Калеб был не прав: я прекрасно его понимал.
В феврале мы с Викой впервые связались друг с другом по скайпу – к этому моменту она уже официально жила в семье Бориса Ивановича и тети Оли. Мы болтали почти три часа: сначала я рассказал ей про Америку, Анну и Бруно, Калеба, школьную жизнь, ну и про то, что я теперь «Гощиа» и «Гиоги». Потом она рассказывала, как устроилась в семье, перевелась в гимназию, начала ходить в кружок для юных журналистов, заниматься бальными танцами и «активной гражданской деятельностью».
– Чем-чем? – переспросил я.
– Активная гражданская деятельность, – повторила Вика, как ни в чем не бывало.
– Это как?
– Это когда тебе не плевать на свои права. И вообще на права человека.
– И что же ты делаешь?
Вика будто бы смутилась:
– Вообще… Я об этом и хотела с тобой поговорить.
Я еще ничего не понял, но меня уже окатило неясным чувством тревоги.
– О чем?
– Мы хотим рассказать о карательной психиатрии в детских домах.
– Кто «мы»?
– Я… и мама с папой мне помогают! Но мы нашли независимые СМИ, и, если найдем героя, который будет готов рассказать, как его в наказание положили в психбольницу, этот материал опубликуют.
Мне стало ясно, к чему она клонит.
– Вика, я не могу…
– Просто я больше никого не знаю.
– Я понимаю, но я не могу.
– Почему?
– Потому что меня вывезли обманом. Об этом могут узнать, если я буду лишний раз светиться.
– Обманом?
– Ага. Похоже, родители кому-то заплатили. Это нарушение закона. Даже нескольких.
– Ого… – только и произнесла она, резко помрачнев.
Мне пришла в голову одна мысль, которую я высказал раньше, чем успел обдумать:
– Я кое-кого знаю, кто может помочь.
– Да? – тут же подсобралась Вика. – Кого?
– В Стеклозаводске два детских дома. Вот во втором, не в нашем, есть парень, его зовут Эрик. Фамилию не знаю, но наверняка он там один. Моего возраста, может, на год старше. Очень умный, у него не мозг, а энциклопедия. Я думаю, он согласится.
– Но нас же не пустят в детский дом брать интервью на такую тему, – справедливо заметила Вика.
Подумав, я сказал:
– Ну вы не говорите, что это для интервью. Пусть твои родители сначала просто с ним познакомятся, как для усыновления. А уже с ним лично договоритесь, как это провернуть. Обманите тоже.
– Какие-то нечестные методы борьбы, – заметила Вика.
– Других у нас нет.
Она, взяв ручку, записала прямо на руке.
– Эрик, да? А второй детдом – это, наверное, за Лесозаводом…
– Расскажешь потом, как прошло? – спросил я, следя за ее движениями.
– Конечно!.. Ой, мама зовет. Ну все, давай, еще созвонимся! – И она, на секунду подвиснув, исчезла с экрана ноутбука.
За миг до этого я отчетливо увидел имя «Эрик» на ее запястье, когда она поднесла руку, чтобы отключить звонок на планшете. Почему-то мне грустно подумалось: она будет с ним. Не знаю даже, откуда пришла такая мысль.
* * *
В следующий раз, через неделю, я говорил с Викой и Эриком одновременно. Только вернулся из школы, с элективных занятий по бейсболу (Калеб уговорил ходить вместе с ним), как услышал мелодию скайпового звонка. Поднял крышку ноутбука – там фотка Вики на весь экран. Как это обычно со мной бывает при мысли о ней, я разволновался и дрожащим курсором нажал на зеленую трубку.
Она была не одна. Следом за ее радостным «Привет!» послышалось куда более холодное, от Эрика:
– Здравствуй.
– Привет… – неуверенно ответил я, присаживаясь на крутящийся стул.
– Что это на тебе? – спросил Эрик.
– А?.. – Я оглядел себя – на мне была полосатая бейсбольная рубашка с порядковым номером на груди – 34 (а на спине было написано: Voronov). – Это бейсбольная форма.
– Нравится в Америке?
– Вполне.
– Я не удивлен, – непонятно ответил он, и мне почему-то стало стыдно за свой ответ.
Вика, почувствовав напряженность в разговоре, весело заговорила:
– А у нас сегодня журналисты были, Эрик дал интервью! Сказали, что на следующей неделе выйдет материал.
– Здорово, – бесцветным ответил я. – Скинешь потом?
– Ага.
Мы неловко замолчали, разглядывая друг друга через пиксельные квадраты. Я даже порадовался, что связь не очень, –
