На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Нягол полюбовался сравнением. Странный человек этот Весо, то кипятится из-за простых истин, то формулирует гораздо более сложные. Или те же самые?
— Значит, касательная. Ну-ка, расскажи.
— Ты устал, — отклонил его просьбу Весо, — приляг, отдохни. А Марга здесь?
Нягол рассказал о ссоре.
— Вы прямо как дети, — упрекнул его Весо. — Я с тобой не вожусь, отдай мою куклу. Где теперь Марга?
Нягол пожал плечами.
— Понятия не имею, собиралась на море.
— Наверное, она ничего не знает, иначе бы приехала. Нужно ей сообщить.
— Чтобы выйти в герои? — Нягол нахмурился. — Пусть все идет своим ходом, своим чередом.
Он подпихнул под себя смятую подушку. Складка меж бровями углубилась, стала резче, будто работящий гном провел борозду.
— Ну, не будем ссориться, — сказал Весо и поглядел на часы. — Ого, да я уже все правила нарушил. Поправляйся, выше голову. Постараюсь заглянуть снова.
Он наклонился и взъерошил Няголу слежавшиеся волосы.
— И помни: ты везучий!
Нягол проводил его взглядом, потом долго смотрел на закрывшуюся дверь и думал: жизнь — вечный мираж…
Август перевалил за половину. Над опустевшим городом полыхал солнечный зной, улицы и крыши домов так раскалялись за день, что ночью не успевали остыть. Тонкий слой пыли лежал на траве и деревьях, испещренных первой ржавчиной — дождя давно не было. Душная тишина, усиливающаяся после полудня, лежала окрест и только похожие на кашель хлопки на песчаном карьере, прогрызающем самый красивый склон плато, свидетельствовали о том, что жизнь продолжается.
Назло врачам Нягол часами лежал полуголый во дворе отцовского дома и загорал до седьмого пота, до изнеможения. С того дня, как Елица и брат Иван привезли его из больницы, он с неожиданным упорством начал принимать солнечные ванны и никакие увещания не действовали на него. «Я же чувствую, что солнце влияет на меня лучше любого лекарства», — утверждал он. И в самом деле, рана его подсохла и начала зарубцовываться. Землистого цвета кожа сначала посветлела до желтизны, а потом быстро посмуглела. Распростершись на одеяле Нягол часто засыпал, а проснувшись, ощущал легкость во всем теле и здоровое чувство голода. Он делал обтирание мокрым полотенцем, потому что мыться ему было еще нельзя, потом растирался спиртом, потом шел на кухню, где его ждало целое пиршество. Готовили Елица и Мина, которая пере, селилась сюда после ранения Нягола. Пока Нягол был на больничном режиме, девушки почти ничего не могли сделать для него, зато теперь они развернулись. Дом светился чистотой, двор был очищен от бурьяна и сушняка, деревья окопаны, трава полита, а за цветами они ухаживали, как за малыми детьми. С раннего утра все окна открывались нараспашку, ветерок вздымал тонкие занавески, и в одно мгновение дом становился похож на белую бабочку, которой никак не удается сорваться с тяжелого фундамента и воспарить над землей. Зато во дворе бесшумно порхали настоящие бабочки, надсадно гудели жуки, выводила свои рулады какая-то птица, грациозно, словно маленький тигр, кралась садом кошка. В ослепительной синеве то и дело гудел невидимый самолет — это курортное взморье встречало и провожало гостей.
Нягол видел, что стол буквально ломится от яств, и понимал, что вся эта гастрономическая роскошь предназначена для него, он сердился, иногда отказывался есть, чем очень огорчал девушек, но в конце концов всегда сдавался. После обеда, отяжелевший, разморенный, он погружался в прохладную постель и засыпал глубоким сном. В эти часы дом замирал — Елица и Мина уходили к себе в комнату.
«Какой он худой, ты заметила?» — шептала Елица. Мина не видела Нягола обнаженным до ранения, но помнила его кряжистое тело, полное нерастраченной с годами мужской силы, которую почувствовала, танцуя с ним в ночном клубе. Помнила его сильные объятия, когда он привлек ее к себе за талию, покатые плечи, короткую мощную шею. Теперь перед нею был другой Нягол — он так отощал, что на плечах выпирали мослы и можно было пересчитать ребра, шея стала тонкой и жилистой, глаза ввалились и прятались глубоко в орбитах, глядя на окружающих подозрительно, словно издалека. Неужто это тот самый Нягол из ночного клуба, которому она была готова сдаться, объятая сладкой тревогой.
К вечеру начинались визиты, утомлявшие Нягола. Брата, Иванку и Мальо он встречал с радостью, да они и не засиживались, зная меру; приходили они не для того, чтобы засвидетельствовать свое уважение и внимание или соблюсти приличия, а просто потому, что заботились о Няголе и об Елице. Но приходили и другие гости, начиная с Трифонова и кончая ветеранкой Кирой, приносили неизменные букеты, шоколадные наборы, бутылки, а женщины — даже торты. Визитеры располагались в гостиной, начинали сочувственные раcспросы, давали напутствия, расхваливали его загар, изрекали наставления. Особенно старалась Кира вкупе со своими оруженосицами, одна из которых была учительницей литературы на пенсии. Нягол стоически выслушивал целые лекции по вопросам своего ремесла, анализы своих книг, неуклюжие хвалебствия и еще более неуклюжие заклинания насчет будущих успехов. Товарищ Няголов, попомните мое слово, распалялась бывшая школьная литераторша, все великие люди прошли через страдания, это ужасное испытание поможет вам написать новые шедевры, посвященные нашему бурному времени, мы будем с нетерпением ждать…
Тут вмешивалась Кира. «Нягол, — доверительным, а на самом деле наставническим тоном начинала она. — Венета права, но при условии, что ты не замкнешься в себе. У каждого из нас, прошедших через горнило борьбы, есть свои раны, такова наша судьба. Ты помнишь наши беседы около здания университета?» Нягол помнил. «Как подумаю, где мы были тогда и где мы сейчас! — Кира откидывала голову и приглаживала коротко подстриженные крашеные волосы. — Я в общем-то слежу за работой наших писателей и могу сказать, что несмотря на успехи, наша литература отстает от жизни, да-да, отстает. Не то, чтобы у нас не было хороших книг, но, — только ты не обижайся, если я тебе по-товарищески, по-партийному скажу, — больших, возвышенных романов о герое нашего времени у нас пока нет. А почему, спрашивается? Чего нам не хватает — талантов, условий, методики или, может, читательской аудитории? По-моему, не хватает той глубины, которую вскрыли такие писатели, как Шолохов или Кетлинская…»
Бывшая школьная учительница слушала и еще больше возвышалась в собственных глазах, а Нягол внутренне кипел: и это ему внушает, поучает и обвиняет его не кто-нибудь, а та самая Кира, которая руководила собранием, на котором его исключили даже из Отечественного фронта, и которая чернила его самыми последними словами! Брат мой,
