Коллектив авторов - Русский полицейский рассказ (сборник)

Пристав сделал последнюю отчаянную попытку: выслал аптекарского ученика и оштрафовал трех гимназистов за ношение оружия.

К концу недели было уведено около шести тысяч!

Убыль граждан росла с головокружительной быстротой. Разъезжая со стражниками по безлюдным улицам, пристав втайне уже жалел, что выслал музыкантов и аптекарского ученика:

– Все-таки народонаселения было бы больше.

Наконец – это было в ясный солнечный день – город опустел окончательно. Разбойники уже не показывались в городе, запропастившись в своих горах, и только самые неугомонные из них еще изредка наезжали на безлюдный город, уводили те жалкие крохи, которые накапливались из приезжего элемента, – и опять пропадали.

Пристав делал все, что мог: расклеил обязательные постановления о вреде увоза в горы и запретил въезд в город труппе акробатов, среди которых было двое под фамилией Юделевичей.

Однажды, когда он, печальный, брел по вымершей улице, – на него налетели несколько джигитов и – пристав впервые узнал всю простоту их приемов, лишенных завязывания в узел и привязывания веревкой за ногу.

Узнал также пристав адрес тех гор, которые служили джигитам местом для заселения уведенными гражданами, и увидел он в глухой котловине целый город, шумный, многолюдный, пополненный теми тысячами народа, которых в свое время лишился Тифлис.

– Да это тот же Тифлис! – воскликнул удивленный и обрадованный пристав.

Поселился.

Назвал город Тифлисом и построил себе участок.

И пока не было на этом месте полиции – не считалось оно городом.

А как появился участок – тут все и увидали, что это – такой же город…

Когда же джигиты узнали, что в «Новом Тифлисе» завелась полиция, то сейчас же стали увозить граждан, но уже не в горы, а из гор в долину – на место прежнего Тифлиса.

Чем эта история кончится – неизвестно.

А. Завистовский

Гуманный револьвер

(Шутка)

На днях из-за границы привезен в Петербург образец револьвера, стреляющего не пулей, а газами, от которых человек, одурманенный, падает в обморок минут на 30. Говорят, что этим «гуманным» револьвером скоро будет вооружена вся наша полиция.

– На, получи и распишись, – сказал помощник пристава городовому Сидорову, подавая «гуманный» револьвер. – Да помни, что этот револьвер стреляет не пулей, а газом, от которого преступник должен временно задохнуться и упасть в обморок, во время которого его следует осторожно доставить в участок.

– Значит, газированный, ваше высоб-иe?

– Дурак! Газированная бывает вода, а не револьвер. На, да смотри не злоупотребляй им.

– Так что понял, ваше высокоб-иe, – сказал Сидоров, а сам подумал: непременно по Полкашке для пробы пальну.

Придя домой и внимательно осмотрев револьвер, он кликнул Полкана.

– На, полюбопытствуй! – сказал он вылезшей из-под печи собаке.

Полкан понюхал револьвер и вильнул хвостом.

– А теперь получай! – И Сидоров выстрелил. Собака мотнула головой, расставила ноги и свалилась.

Через полчаса она очнулась, осмотрелась, залезла под печь и, несмотря ни на какие доводы Сидорова, оттуда не вылезала.

– Важная штукенция, особенно для люценеров, – ухмыльнулся Сидоров, глядя на поджатый хвост собаки.

Вскоре после получения «гуманного» револьвера Сидоров был назначен на дежурство в участок. Обычно эти дежурства он посвящал «литературе», то есть читал оставленную дежурными чиновниками газету.

Самым любимым и интересным местом в газете для Сидорова было «отход и приход поездов». Странность этой любви объяснялась тем, что вот уже полтора года как Сидоров собирается в отпуск на родину, и каждый раз, беря газету, смакует, с каким поездом ему было бы лучше выехать.

Но в настоящее дежурство Сидорову не было суждено как следует «обмозговать» удобный для него поезд, так как день этот оказался для него совершенно исключительным.

Началось с того, что, раскрыв газету, он сразу натолкнулся на поразившую его заметку, в которой сообщалось из г. К. следующее: «Избиение городового. Сегодня городовой Петров, усмиряя пьяного буяна, выстрелил в него из „гуманного“ револьвера. Собравшаяся толпа, предполагая, что полицейский убил из настоящего револьвера пьяного человека, возмутилась и избила Петрова до бесчувствия. Жизнь его находится в опасности».

Поделом дураку и наказание, подумал Сидоров. Разве можно стрелять по буяну из пистолета, хоть и газированного?! Оно, конечно, свойство газированного…

Но докончить о свойствах газированного револьвера Сидорову не удалось. Лицо его вдруг превратилось сразу во все междометия и знаки препинания русской грамматики, с преобладанием знака вопроса.

Посторонний наблюдатель был бы крайне изумлен, узнав, что причиной подобного происшествия было не какое-либо ужасное происшествие, вроде, например, удара молнии, разрушения полицейского управления, пожара, появления начальства и т. п. несчастия, а просто осторожный скрип за дверью.

Но Сидоров был городовой, и притом опытный городовой, а потому хорошо помнил, что спроста в полицейских учреждениях никогда не бывает осторожных скрипов.

После минутного недоумения он, сломя голову, бросился в камеру арестованных.

Увы – одного не было!

Сидоров выскочил на лестницу и увидал бегущего.

– Стой! – закричал он. – Или буду стрелять!

Беглец продолжал быстро спускаться.

– По бегущему арестанту… законно… – пронеслось в голове Сидорова, и он выстрелил из «гуманного» револьвера.

Арестованный наддал и выскочил на улицу.

– Нет, врешь! – подумал Сидоров и, спокойно взяв «мишень на мушку», вторично выстрелил.

Арестованный продолжал бежать.

– Держи!!! – завопил Сидоров, бросив «гуманный» револьвер и возложив все надежды на свои нижние конечности.

Вскоре беглец был пойман и водворен в место своего заключения.

Сидоров долго взволнованно ходил по прихожей. Наконец, взял ключи, отпер камеру беглеца, вошел в нее и сел на нары.

– Скажи ты мне, пожалуйста, – начал тихо он, – отчего ты не упал и не задохнулся, когда я в тебя выстрелил?

– Умны вы очень! – огрызнулся арестованный.

– Нет, ты мне отвечай: отчего?

– Отвяжись!

– Я тебе отвяжусь, – возмутился Сидоров, – я тебя негазированным угощу.

И перед носом беглеца появился огромный узловатый кулак.

– Видите ли, г. городовой, – начал, немного подумав, арестованный, – года два назад знавал я одного такого же, как я, босяка и жулика. Подвыпивши, он мне часто говорил: «Все наше благополучие и царство, так сказать, – зиждется на том, что полиция нас считает дураками».

Вот, к примеру, и в данном случае. Да разве я, г. городовой, не читал в газетах еще полгода тому назад о вашем пистолете? Вот вы меня пытаете, почему я не задохнулся!.. А позвольте вас спросить, г. городовой, каким местом, по-вашему, я должен был задохнуться?

– Как каким? – изумился Сидорова. – Разумеется, не карманами или ушами, а ртом, ну и носом тоже.

– Вот и я так же размышлял, когда вы в меня пальнули. Вы в меня: трах, а я нос заткнул, а рот закрыл и наддал. Вы в меня еще раз, а я опять тоже…

– Ладно, довольно, – оборвал его Сидоров, – вишь, оратор какой нашелся!

Он молча вышел из камеры, затворил ее и подошел к газете.

Отыскав расписание поездов, он бессмысленно уставился в него и после минутного оцепенения так ударил кулаком по столу, что чернильница сделала нескромный пирует в воздухе, а две ручки, лежащие около нее, вообразили, что они аэропланы, и кувырком слетели на землю.

А. Завистовский

Тоби

Шутка сквозь слезы

Исправник Попов, между прочими газетными сообщениями, прочел такую фразу: «Пущенная полицейская собака Лона оказала положительно чудеса розыска…»

– Черт возьми, нужно, наконец, чтобы и у меня в уезде происходили чудеса! – воскликнул Попов и приказал позвать надзирателя Иванова. – Я вас отправляю учиться дрессировке, – сказал он Иванову, – причем имейте в виду, что вы сами меня об этом просили и выразили чрезвычайный интерес к этому делу и большую любовь к животным.

– И большую любовь к животным, – машинально повторил опечаленный Иванов (он служил по полиции всего полгода), поклонился и вышел.

Проведенные три месяца на курсах дрессировки прошли для Иванова как какой-то кошмар и долгое время спустя представлялись ему в виде огненной собаки с тремя головами.

– Боже мой, – говорил он своим сослуживцам, – вы подумайте: целый день собаки и собаки. Утром занятия с собакой, потом кормежка ее, в 12 ч. лекции о собаке, после обеда отдыхаешь и видишь во сне собаку, потом опять занятия с собакой, кормежка, сон и во сне собака. И все это пересыпано думами и разговорами о собаках.

Собака до того засела в голову Иванову, что в стуке колес поезда, на котором он возвращался домой, Иванов ясно слышал: «Доберман, доб-ер-ман, доб…»