Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

Гайя благоразумно выключает радио, идет в гостиную и ставит диск с «Бранденбургскими концертами», снимает фартук, надевает красивую шляпку и говорит по-итальянски:

— К десяти часам я иду на мессу в деревню. Вернусь к полудню, вы еще будете здесь?

— О нет! Конечно нет. Spero que по![171]

Гайя выдает Рене связку ключей: эти — от ворот, эти два — от дома, ослепительно улыбается и уходит.

«Слава богу, мой антиклерикализм не сделал ее менее любезной.

Бах…»

Субра делает «ироническое лицо», и Рена начинает оправдываться.

«Ладно, ты права, не я бросила Алиуна — он ушел, хлопнув дверью.

Я сделала глупость — в кои веки согласилась встретиться с одним из любовников в Париже. Ясу был фотографом, мы познакомились в Токио, на выставке, устроенной на самом верху башни Мори[172]. “Да он мой близнец!” — подумала я, увидев этого мужчину. Молодой, хрупкий андрогин, черноглазый, черноволосый, одетый во все черное, он фотографировал с абсолютной сосредоточенностью. Сначала я приняла его за женщину — мне хотелось, чтобы это оказалась женщина, настолько сосредоточенная на своей работе, чтобы не замечать моего присутствия. Поняв, что это мужчина, я возжелала быть им или — в крайнем случае — раствориться в нем. Через час мечта сбылась, и я узнала, как нежны и деликатны его руки с длинными тонкими пальцами, как прекрасна его гладкая золотистая кожа и немыслимо изящно тело, но поняла и другое: Ясу — маленький принц и… совершенно ненормальный извращенец. Кроме себя, Ясу любил только свою молодую породистую собаку по кличке Изольда. Женщин он обнимал очень крепко — чтобы грубее оттолкнуть, укладывая в свою постель, “пользовал” — и обливал холодным презрением. Работы Ясу напоминали его самого. Он делал жесткие, прекрасные и пугающие снимки городских пейзажей целиком из острых углов, в них сопрягались слепящий свет и глубокий мрак. А еще эпатировал публику сверхрафинированной порнографией.

Иногда человека притягивает его противоположность, кошмар, невозможное: именно так я оказалась в объятиях Ясу. Когда он позвонил и сказал, что прилетел в Париж на одну ночь и просит провести с ним несколько часов в гостинице до вернисажа, я засомневалась. А потом наплевала на свой принцип “парижской моногамии” и кинулась к нему. Мы занялись сексом на кровати размера кинг-сайз в пятизвездочном отеле, а сука Изольда в приступе бешеной ревности (позже я над этим серьезно задумалась) методично изничтожала мою валявшуюся на полу одежду. Шмотки Ясу она не тронула!

Что было делать? До встречи в лицее с консультантом Тьерно по профориентации, назначенной на восемь вечера, оставалось два с половиной часа. Экстремальные обстоятельства требуют крайних мер. Я облачилась в одежду Ясу и рванула в соседний “Монопри” за тряпками, оттуда — в школу Тьерно, потом вернулась в отель — ну да, с сыном, а куда его было девать? — чтобы вернуть любовнику брюки и водолазку. Мерзкая Изольда напала на Тьерно и прокусила ему голень.

Так закончился мой третий брак».

Рена листает газеты за прошедшую неделю — о положении во Франции никто не поместил больше двух-трех абзацев.

Азиз, Азиз, где ты? Что происходит?

Она набирает номер и попадает на автоответчик, бормочет: «Это я, любимый…» — и разъединяется, не зная, что еще сказать.

Воспоминания о Ясу разбередили душу. Нужно отвлечься, представить себе мессу, на которую пошла Гайя. Рена присутствовала на религиозных церемониях в Дурбане, Мумбае[173], Порт-о-Пренсе[174], Новом Орлеане, Ору-Прету[175] и Дублине, помимо собственной воли ее душа откликалась на красоту, торжественность и силу коллективных ритуалов. Она меняет Баха на Перголезе, продолжая мысленный пустой разговор с Гайей: «Да, я имею право любить эту музыку и отвергать породившую ее Церковь… Да… имею…»

Утро тает, как снег на солнце.

В десять тридцать вниз спускается Ингрид. Одна.

— Папа неважно себя чувствует.

— Что с ним?

— Не волнуйся, просто плохо спал. Это случается все чаще.

— Правда?

— Да.

Рена пытается расслышать в голосе мачехи упрек, но чувствует лишь тревогу.

— Но… он встанет?

— Уже встал…

— Присоединится к нам?

— Да. Послал меня вперед, как гонца.

Рена наливает Ингрид чай, пытаясь быть милой и нежной, но чувствует себя хмурой злючкой. Ей совсем не хочется делиться доброй вестью, принесенной пассатом Алиуна. Все слишком зыбко.

На кухне повисает тяжелая тишина.

Вот и Симон. Наконец-то…

— Все в порядке, папа? — хором спрашивают женщины.

Он что-то бурчит в ответ, улыбается, чтобы развеять их тревогу, и плотно завтракает. Потом говорит:

— Может, посидим в гостиной и все обсудим?

Scartoffie[176]

Рена вглядывается в чудесное воскресное утро: в природе царит покой, солнце сияет, освещая немыслимо прекрасные холмы Кьянти. Золото! Золото виноградников и октябрьский багрец дубов, лиловость верещатника и лаванды, пейзажи, скопированные с полотен Леонардо. Радует глаз мебель из полированного дерева, полки с книгами и архитектурными журналами покойного любовника хозяйки, керамические чашки. Каждая вещь знает свое место. Сегодня им доступно все, что угодно, а ее отец хочет… обсуждать.

— Когда я пять лет назад вышел на пенсию, мы подновили уэстмаунтский дом. У меня была мечта — как можно чаще принимать у себя друзей. Увы — мои фантазии о веселых посиделках не воплотились в жизнь… возможно, потому, что люди, принимая приглашение, чувствуют себя обязанными устроить ответный прием… Или… не знаю… Наверное, Ингрид стало тяжело всем этим заниматься.

Ингрид собирается с духом, колеблется и все-таки решается.

— Не хочу упрекать тебя, папа, — произносит она дрожащим голосом, — но сам подумай, как звать гостей, если даже обеденный стол завален твоими бумагами?!

Данте не предусмотрел отдельного круга ада, где до скончания времен будет спорить мой отец…

— Я старею, Рена, мне все труднее мыслить ясно и четко. Каждый день сил хватает на час-другой — и то, если я хорошо спал! если лекарства меня не пришибли! Было бы грешно тратить время на механическую работу по сортировке и выбросу ненужного, лучше сделать что-нибудь… ну… творческое.

Половина двенадцатого. Скоро вернется Гайя, а они все сидят. Можно, конечно, забыть о Вольтерре и удовольствоваться Сан-Джиминьяно, почему нет?

В Равенне Данте садился за стол, брал чистый лист бумаги и перо, рисовал и описывал нарисованное.

«Вот так же и я переступаю порог моей темной комнаты, закрываю за собой дверь и оказываюсь наедине со