Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова
Я возвращаюсь в палату, отец Владимир все еще у постели старика в дальнем углу. Дверь приоткрыта, и я вижу в коридоре высокого человека, без халата, длинные волосы, бородка, он шествует, неся на небольшом подносе глиняную фигурку, придерживая ее одной рукой. За спиной у человека рюкзак, из которого нетерпеливо выглядывает чей-то плюшевый нос и торчит тряпочная девичья голова с огромными нарисованными глазами. Наверное, это тот самый Александр Александрович, с которым Серёжа слепил глиняное чудовище, а теперь будет лепить аленький цветочек. Сказочник?
Исповедь и причастие тем временем подходят к концу. Отец Владимир уже накрыл голову старика своим зеленым золоченым «шарфом» – епитрахиль это называется, вспомнила, – и теперь этот жест показался мне наполненным смыслом и значением. Как будто защищал исповедавшегося, закрывая его от всего мира. Старик причастился и лег в подушку, закрыв глаза. Тихо-тихо. «Да жив ли он?» – подумалось мне при виде неподвижного рубленого профиля довольно грубого лица. Легкий пух на черепе, глаза, затянутые веками.
Это место не для меня. Я бы так не смогла. Я не смогла бы умирать так медленно и спокойно. И не смогла бы жить с болезнью, благодарить за каждый прожитый день, засыпать, не зная, проснешься ли. Не смогла бы жить с болью, равно как не смогла бы принять боль и не биться лбом в стену, не пытаясь спастись, что-то предпринять. Не смогла бы видеть себя желтую, кривую, кореженную. И не смогла бы смотреть на других, помогать им, прикасаясь, глядя в глаза, улыбаться, говорить, зная, что им недолго осталось и ничего нельзя сделать.
Я больше сюда не приду.
* * *
Осенью я переехала назад, в родительскую квартиру. Это садово-церковное лето стало целой жизнью, как будто поиски и попытки предыдущих трех с хвостиком десятилетий – хорошо, двух с хвостиком, если первые десять лет мы признаем условно безоблачными, – казались не просто далекими, а вроде и не бывшими вовсе, крайне несущественными. Как надломленный и вновь обретенный позвоночник в свое время дал мне железное чувство присутствия в этом мире, так лето, проведенное внутри церковной ограды, множеством тонких корешков, по которым побежали соки и силы, связало меня с потоком жизни. Этим теплым летом я была дитя, окруженное молчаливой, но совершенно надежной заботой. Скромные труды в безусловном расписании дней подарили мне бесстрашие, запустили щемящее, тихое, точное знание того, что жизнь продолжится, несмотря на смерть и умирание, смирение, горечь и неизвестность. Я узнала о тихих радостях, для которых так мало нужно и которым ничто не способно помешать. Кроме холода.
Понятно было, что надо съезжать от родителей и вообще, как говорится, «что-то менять». Работа нашлась там, где ее совсем не пришло бы в голову искать. В клубе «Третий глаз». Начинался расцвет эпохи корпоративных мероприятий и гламура, появились слова «ивент», «площадка», go-go и много других. Уже через полгода я зарабатывала достаточно, чтобы приступить к глобальным, как казалось, переменам.
Нонна
2001–2021 гг., Москва
Издательство, в которое я устроилась после окончания педа, развалилось – да вашу же мать! Все на свете летело в тартарары. Садясь в кресло редактора, я считала, что это временно, не пройдет и полугода, как я уже в качестве автора – никаких псевдонимов, писательница Нонна Скудова и никак иначе – приду сюда же, встану с другой стороны барьера. Полгода прошло, и год, и два, и десять. А я все сижу на том же стуле. Да что я, пенек, что ли?! Черепаха Тортила. Начатые и незаконченные тексты засунула куда подальше, мать с ее: «Ну что ж, и когда ты станешь знаменитой писательницей? Может, сначала на всякий случай замуж выйдешь? Я что-то, правда, очереди из женихов не вижу», – научилась посылать.
Моих талантов хватило на то, чтобы, одна из немногих, я быстро нашла другую работу. Снова в издательстве, снова редактором. Да уж! Разве где-то еще нужны энциклопедические гуманитарные знания и безупречное литературное чутье? Все та же шарманка. Мы издавали и учебники, и какую-то современную ересь из серии «Как перестать нервничать и начать жить», и современную художественную литературу. Я оказалась как раз в отделе современной художественной прозы. Собственно, отдел состоял из нас двоих с Оксаной, хрестоматийной старой девой неопределенного возраста, с серым пучком и опущенными уголками рта. Ее вид вечно портил мне настроение, наводил на мысли, что, мол, вот такое будущее ждет и меня. Сидели мы друг напротив друга, так что с настроением у меня постоянно было очень не очень. Я спрашивала себя: «Почему? Ну почему?! Если уж столько лет не хватало смелости уволиться самой, почему я хотя бы при закрытии того, первого, издательства не воспользовалась тем, что волею судеб оказалась на свободе? По-че-му?! Нет чтобы послать всех лесом, сесть на хлеб и воду, обратиться к творчеству! Приступить наконец к писательству, ради которого я рождена! Нет! Я приложила максимум усилий, чтобы как можно быстрее найти новое ярмо и скорее сунуть туда шею». Сама себе я отвечала: «Боже ж мой, нужно же быть реалисткой! Если бы я не могла не писать, я бы писала при любых условиях. А раз я столько лет этого не делала, значит, это была детская иллюзия и пора о ней забыть». Даже наедине с собой я не признавалась в том, что мне и представить страшно, что сказала и сделала бы мама, сообщи я ей, что не собираюсь искать новую работу. Узнав, что издательство закрылось и я оказалась на улице, она, конечно же, выдала свое любимое: «Кто бы мог подумать!» – хотя контора наша работала без малого лет пятнадцать и никто действительно не мог подумать и не думал, что она может вот так скоропостижно скончаться. Потом мама сказала: «Ну конечно, разве ты могла выбрать другое место, а не то, которое развалилось. Невезучая ты моя». Хотя я уж точно ничего не выбирала, оно само подвернулось. А потом: «Ну что ж, надеюсь, ты быстро найдешь другую такую же работу, ведь должны же они учесть твое образование и опыт». При этих словах у меня
