Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
– Сейчас сердечко послушаем! – она стала прикладывать фонендоскоп к его груди. – Так. Дышите. А теперь не дышите. Тоны сердца ясные, ритм хороший… – сняла фонендоскоп с шеи и положила на тумбочку. – А сейчас посмотрим животик…
Она откинула одеяло и стала нежно мять ему живот, начиная от желудка и спускаясь ниже и ниже и спрашивая: «Больно? А здесь больно?» Павел Николаевич отрицательно мычал. Было даже приятно. Он прикрыл глаза и через миг почувствовал какое-то странное движение.
Открыл глаза. Она сидела на краю кровати слева от него, и он увидел, что она перекинула через него свою левую ногу, скинув туфлю. Сквозь белые чулки мелькнули ярко-красные ногти. Короткий халат задрался, и стали видны края чулок, подвязки с бантиками, гладкие бедра – и лоскуток стрингов, туго и выпукло обтягивающий сами знаете что.
Павел Николаевич зажмурился, а когда снова открыл глаза, увидел, что у нее расстегнуты верхние пуговицы халата и грудь в прозрачном бюстгальтере торчит наружу.
– Вы что?! – воскликнул он.
– Больной, лежите спокойно! – нахмурилась она.
– Что?
– Спокойно, больной! Сейчас проверим, что у вас там… – она запустила руку ему в трусы.
Он резко сел, опершись на спинку кровати.
– Вы с ума сошли! Что происходит?
– Больной, не дергайтесь! – засмеялась она. Убрала ногу, снова села на край кровати, всмотрелась в его лицо и спросила: – Я что-то не так делаю?
– Что за бред! Я вызвал частного фельдшера!
– Да, вы вызвали частного фельдшера, – она подмигнула. – Погодите. Вы что, на самом деле… Как вы нас нашли?
– Набрал «частный фельдшер». Мне на самом деле был нужен фельдшер. Частный! То есть платный! А вас что, такая, э-э-э, как бы сказать, услуга?
– А то вы не поняли? Мужчины любят ролевые игры. Медсестра, учительница и все такое. Тут еще одно удобство. Вот этот отель у нас прикормленный, нас тут знают. А то попробуйте вызовите девушку ночью в гостиницу. Особенно со стороны. Охрана сразу остановит. А я иду такая, белый халат, чемоданчик, на груди трубка, «где тут номер восемь – двадцать три, я к больному!» Охранник сам до лифта проводит.
– Простите, что так получилось.
– Да ладно! – она вежливо засмеялась. – Первый раз такой случай. Три года работаю, столько вызовов, и вот первый раз настоящий больной.
– Да не больной я никакой! – возмутился Павел Николаевич. – Космонавт, вы же сами сказали!
– А чего тогда врача вызывали? Ну или фельдшера?
– Какая-то тоска и тревога. Скука и страх.
– Значит, правильно меня вызвали! – сказала она, скинула вторую туфлю и отбросила в сторону; сняла перчатки; совсем расстегнула халат. – Будем лечиться от страха, тоски и скуки. А? – она поиграла плечами и бедрами.
Красивые остроносые туфли в синих бахилах, как в мешочках, смешно лежали на ковре.
– Не надо! – сказал он. – Идите домой. Спасибо.
– Не могу.
Она прошлась по номеру. Остановилась у стола, стала рассматривать корзинку с разными сникерсами и бутылочки с минералкой и пепси.
– Угощайтесь.
– Ой, здесь ценник. Ого! Так дорого… Не надо.
– Берите, не стесняйтесь. Берите и уходите. Больной выздоровел.
– Не могу, я же сказала! Сессия два часа. А прошло десять минут! Если я сейчас закрою заказ, меня спросят, что не так. И вас спросят. Шофер-охранник ждет в машине. Он вам будет звонить – что не так? Может, даже в номер поднимется. Пришлет другую. У нас высший класс. Контроль качества. Разбор претензий.
– Господи!
– Извините, – она села в кресло. – Вы спите, я тихо посижу, а потом уйду. В три. Или около того.
Она улыбнулась. Вытянула ноги. Спрятала грудь и застегнула халат. Зевнула.
– Не бойтесь, я ничего не спи… то есть не украду.
– Давай лучше ты сама поспи. Ничего, что я на «ты»? А в три я тебя разбужу, будильник поставлю. Ложись рядом.
– Не, неудобно. Да и не спится.
– Тогда расскажи что-нибудь.
– Про что?
– Про себя.
– Ой, господи! – она засмеялась совсем искренне. – Сами все можете рассказать. Жила-была девочка. Пионервожатый ее не соблазнял, отчим не насиловал, мать не била. Всё норм. Любовь, забота и никакого разврата. Не поверите, невинность потеряла в восемнадцать лет, после школы. Верите?
– Верю, конечно.
– С женихом, который потом бросил. Училась плохо. Но хотела жить красиво. Очень хотела! Из медучилища выгнали. Химию не сдала. Не осилила. Хотя старалась. Уж как мать рыдала! Репетитора нанимала. Ни в какую. Тупая, наверное. Хотя вроде и не дура. Вот такое горе. Но красивая. Но без толку. Никому не надо.
– Почему? – шепотом изумился Павел Николаевич.
– Ха. Для простых ребят слишком крутая. А для крутых – слишком простая. Я понятно говорю? Ну ладно, ладно, не плачьте. Не переживайте. Все будет хорошо.
– Я не плачу, ты что?
Она встала с кресла, потянулась, снова расстегнула и сбросила халат. Подошла к кровати.
– Давайте я вам что-нибудь сделаю. Пять тысяч все-таки.
– Кстати. Сколько тебе остается? За сессию?
– Три штуки. Норм. Бывает до сотни в месяц. Давайте легкий орал. Можно без резинки. Если вдруг плохо станет, сразу скажите. Врача вызовем, настоящего. Подвиньтесь чуточку. Вот так.
– Ты хорошая, – сказал он.
– Вы тоже… – сказала она.
* * *
Утром ему было, прямо как в рассказе Чехова, «и досадно, и совестно, и приятно».
Досадно потому, что отель, как она сказала, прикормленный. И вдобавок маленький. То есть на рецепции про него уже всё знают, и не станешь ведь объяснять, что он на самом деле вдруг плохо себя почувствовал, испугался, решил позвать врача… Никто не поверит, да и глупо лезть в объяснения. Но противно чувствовать на себе насмешливые взгляды администраторов и охранников.
Совестно потому, что он потом шептал ей разные нелепые слова, типа «всё у тебя будет хорошо, и любовь, и счастье, и удача», и говорил, что поможет устроиться на нормальную работу, и совал ей в сумочку шоколадки, сникерсы, марсы и кит-каты, и предлагал денег, и обнимал, и целовал нежную шею около уха.
А приятно потому, что секс был просто роскошный.
Хотя с легкой горчинкой: ласковый, добрый, умелый, веселый, вроде бы искренний секс, но все-таки – профессиональный. Она не просто любилась, а «доставляла удовольствие мужчине». Это было невероятно хорошо, – но чуточку похоже на то, как будто пьешь дорогое вино и вдруг вспоминаешь о его цене. Или глядишь на картину какого-нибудь там Брейгеля, дети на снегу, и вдруг думаешь – боже, сколько труда стоило выписать все эти фигурки… Он понимал, что это неблагодарные мысли, но не мог от них отвлечься.
Но не это главное.
Главное,
