Широкий угол - Симоне Сомех
Из номера в отеле «Ренессанс» я смотрел на отражения городских огней в Средиземном море. Я распахнул окно, чтобы полной грудью вдохнуть свежий и соленый морской воздух.
Я включил ноут и проверил почту. Редактор «Доуп» просил позвонить ему по скайпу.
– Я слышал, вы вернулись, – сказал он после приветствий.
– Да, там стало опасно. Жаль, газеты об этом почти не говорят. Я читал в одном местном блоге на английском, что полиция стреляла в толпу, чтобы вытеснить ее с площади, ранила кучу народу и убила как минимум четверых. Говорят, дошло до того, что армия пыталась не пропустить на площадь машины скорой, приехавшие за ранеными. Я в шоке.
– Да, такие вещи действительно шокируют, – прервал меня он. Было видно, что это его не интересует. – Эзра, послушай, насчет снимков…
– Да?
– Мы не можем использовать их для следующего номера. У нас есть только фото для обложки. А другую одежду, которую нам предоставили дизайнеры, вы не использовали.
– Не использовали, потому что поработали несколько часов, а потом нас выгнали, – возразил я.
– Понимаю, но нет фото – нет материала.
– То есть вы даже фото для обложки не используете?
– Боюсь, что нет.
– Вы отправили в Бахрейн четырех человек. Заплатили больше шести тысяч долларов аванса. Мы своими глазами видели революцию. Я даже сделал снимки, которые опубликовали «Рейтерс». У вас на руках отличная история. Конечно, фотографий с одеждой не хватает, но, по сути, «Доуп» оказался единственным изданием, которому дали разрешение на въезд. Вы не можете этим не воспользоваться. Почему вам так важны все эти дизайнеры?
– Эзра… Успокойся. Дизайнеры мне очень важны. Если ты вдруг забыл, «Доуп» – журнал о моде, а не о политике. Если тебе так хочется, можешь рассказать свою историю в «Нью-Йоркере», наверняка они с радостью выпустят огромную статью о твоей поездке в Бахрейн. А мне нужна одежда. Мне нужны снимки Сьерры. Скорые, демонстранты и все то, о чем ты тут рассказываешь, меня не интересует.
Я не мог поверить, что он действительно так думает. Я закончил звонок и принялся в растерянности расхаживать по номеру.
На меня вдруг навалилось одиночество. В считаные секунды я забыл о радости, которую ощутил в такси по дороге из аэропорта, когда увидел огни Тель-Авива. Хоть этот город и был моим, теперь я осознал, что не знаю никого в радиусе нескольких тысяч километров. Патрик и все остальные летели в Нью-Йорк. Если подумать, даже в Америке я не знал бы, кому довериться. Мне было слишком стыдно перед Сетом за то, что я переспал с Сидни, так что к нему я обратиться не мог. Семьи у меня не было – родители были не в счет, а тетя Сьюзи лежала на кладбище.
Единственным, кого я любил всем сердцем, единственным, кого – и пусть по его венам бежала чужая кровь – я мог назвать братом, был Карми. Мне хотелось высунуться из окна и заорать, глядя в море: «Где ты, Карми?» Я бросился на кровать, яростно схватил ноут и попытался отыскать Карми на «Фейсбуке», но поиск не выдал мне ни имени, ни юзерпика с его лицом. Я плакал, думая о том, что это окончательно доказывает, что он умер. Но ты нужен мне, Карми. Правда нужен, – повторял я мысленно.
Еще несколько дней я не выходил из гостиничного номера, сидел перед окном, выходящим на Средиземное море, испытывая тревогу, граничащую с отчаянием. Сердце у меня колотилось, порой я плакал часами напролет. По ночам я спал благодаря конским дозам снотворного. С каждым днем сумма на счете уменьшалась на двести долларов, но даже страх оказаться без денег не мог вытащить меня из апатии. Служащий приносил мне обед и ужин в номер, но я едва к ним притрагивался.
Как‐то вечером, гоняя по кругу мысли о своем одиночестве, я подумал, что жду, когда кто‐нибудь придет и спасет меня. Но этот кто‐то не придет никогда. Не здесь, не в Тель-Авиве, – ведь у меня нет тут знакомых и никто не догадывается, в каком я состоянии. И тогда я понял, что если не хочу умереть от депрессии, придется выкарабкиваться самостоятельно. Мне вспомнились слова психиатра из Квинса: «Бессонница – лишь одно из проявлений вашего психологического неблагополучия». Я тихо прошептал сам себе, что, если не попытаюсь справиться с этим неблагополучием, которое так долго отрицал, то живым не выберусь. После затянувшегося затворничества я впервые принял душ, оделся и направился к выходу. В зеркале мелькнуло мое отражение, пугающе бледное и исхудавшее. Я спустился в лобби отеля и попросил, чтобы мне дали телефон какого‐нибудь психиатра.
– Мне нужен кто‐то с хорошим английским. С очень хорошим. Как можно скорее, – ровным голосом сказал я девушке на ресепшен. Та кивнула и спросила, есть ли у меня израильская медицинская страховка. Я сказал, что нет. Она нашла психиатра, готового принять меня завтра утром.
На следующий день, выйдя из кабинета доктора Гидеона Кидрона, я проглотил первую таблетку антидепрессанта, который он мне прописал. Я плакал и не мог ни о чем думать. Решил вернуться в гостиницу не на такси, а пешком.
Я повернул на Сдерот Хен, перешел улицу Дизенгоф и все пытался хоть что‐то почувствовать. Я надеялся освоиться и вспомнить несколько слов на иврите, выученных в детстве, а может, даже начать разговор с каким‐нибудь незнакомцем в одном из бесчисленных кафе.
Тель-Авив – свободный, дерзкий, порой перехлестывающий через край, отметил я про себя. Возможно, немного вульгарный. Напрочь лишенный изысканности. Но теплый, очень теплый, щедрый и шумный, хаотичный и невероятно гостеприимный. Я старался не думать, что буду делать со своей жизнью, когда вернусь в Нью-Йорк.
Это произошло позже, на улице Дизенгоф, недалеко от площади с радужным фонтаном, который днем извергает классическую музыку, а ночью – огонь.
На автобусной остановке на противоположной стороне улицы стоял он, куда более высокий, чем я помнил. От мысли, что оказался прямо перед ним, я остолбенел. Наши взгляды встретились; я не был уверен, что это он – а он, может быть, не был уверен, что это я, но тут к остановке подошел автобус, а когда через несколько секунд отъехал, там уже никого не было.
Я стоял неподвижно.
Через мгновение на лбу у меня выступил пот. Я не мог понять, не сон ли это. За
