Избранное - Андрей Гуляшки
Это случилось зимой тридцать второго года. Сельский учитель возвращался с охоты (тот самый человек на крыльце, в глаза которого я смотрюсь, — мой отец). Возвращался, что редко с ним бывало, с пустыми руками. На рассвете, когда он вышел из села в поле, было тихо, ясно, снежный покров казался атласным, синевато-розовым. Самая погодка для охоты! А немного погодя, когда он дошел до рощи деда Минчо, вдруг с горы задул ветер, который в селе прозвали «вихрун». Взревел, засвистал, заголосил, будто по покойнику, нагнал с Дуная полчища рваных тяжелых туч, небо потемнело, розовый снег стал серым. Забушевала вьюга.
Собака подняла зайца, потом еще одного, а перед мушкой одностволки словно опустился снежный занавес. Где тут попасть? Не то что зайца, вола не увидишь в такую адову погоду. Собака лает как безумная, гоняет зайца вокруг тебя, но как его увидишь? Весь мир превратился в белую кипящую кашу. Стрелять наугад глупо: шанс попасть ничтожен, а порох и дробь никто не дает даром, они стоят денег.
Промаявшись с часок, охотник решил вернуться. На душе у него было невесело — никто не радуется, возвращаясь с охоты с пустой сумкой.
Над рощей деда Минчо дорога вздымалась крутым горбом, и это место сельчане прозвали Седельце. Справа густой буковый лес, слева глубокий сырой овраг, заросший грабом и орешником, а спуск в овраг отвесный и голый, как стена. Несколько лет назад разбойники подстерегли здесь Лазара Паздеру, нашего односельчанина-богатея, имевшего свою молотилку. Разбойники устроили засаду в лесу и, когда на дороге появилась его бричка, остановили лошадей, отняли у него деньги и волчью шубу, а потом трахнули дубиной по голове и сбросили в овраг.
После того случая долго ни один местный толстосум не решался перевалить Седельце без провожатых, особенно в туманные и вьюжные дни. Поэтому велико было удивление учителя, когда из-за густой снежной завесы вдруг выступил, как привидение, рысак известного в тех краях Дочо Панкова, ярого сговориста[13] и богатея из нашего села. Этот Дочо имел больше трехсот декаров жирной пахотной земли, представлявшей в те годы большую ценность. Кроме тоге, держал корчму в Нижней — равнинной — слободе, где жили зажиточные крестьяне. Нравом Дочо был злой, жестокий, люди видели, как он гонялся с плетью за сыновьями на своем дворе и лупил чем попало двоих батраков. Сам был жаден на работу, летом не слезал со своего коня — с утра до вечера скакал в облаках пыли по мягким проселкам с одного поля на другое. И насколько он был привязан к своей земле, настолько ненавидел коммунистов. Эта ненависть, ядовитая, как жало гадюки, и привела его к самым злобным сговористам. В селе были и другие сговористы, но именно Дочо поднял вопрос о моем отце. «Мы не желаем учителя-коммуниста!» — заявил он околийскому начальнику и стукнул кулаком по столу. Так люди рассказывали. Дочо стукнул кулаком по столу начальника, потому что был богачом, держал корчму, да и начальник этого околийского начальника был должен ему большую сумму денег. «Не желаем, чтобы коммунисты учили наших детей, и баста!» — заявил Дочо, и вопрос об увольнении моего отца был решен.
Так вот, именно его рысака увидел учитель и очень удивился. Конь стоит на месте, опустив голову, словно к чему-то прислушивается, а седло пустое. Седока нет. Если увидишь коня без седока летом, когда вокруг зеленый лес и в листве щебечут птицы, а издалека волнами доносится протяжная песня жниц, — это не бог весть какое чудо. Слез человек с коня, чтобы вытянуться в кружевной тени возле дороги, под развесистыми ветвями старого бука. Ничего странного, ничего удивительного: дикая герань, богородицына трава, мох и ковер прошлогодней листвы манят путника. И трудно устоять перед таким соблазном, даже если человек едет на лихом скакуне. Но конь без седока в такую вьюгу…
Учитель узнал коня, хотя морда и спина его были засыпаны снегом. При виде пустого седла в душе у него на мгновение вспыхнула радость. Любое живое существо обрадуется, почувствовав, что его заклятый враг в беде. Это непреложный закон жизни. Мой отец обрадовался пустому седлу и тем самым заплатил дань этому закону. Затем, подавив этот природный инстинкт, он свистнул свою собаку и стал пристально всматриваться в снег. Стоя в кипящей белой каше, которую мешала вьюга вокруг него, он услышал злобное тявканье своей собаки шагах в десяти от неподвижно застывшего коня.
Он бросился на лай, но вдруг остановился и попятился, словно кто-то толкнул его в грудь: напротив него стоит на коленях Дочо, занесенный снегом, и воет, как раздавленная телегой собака, напрасно стараясь расстегнуть левой рукой шубу — хочет, наверное, вытащить пистолет, а не может. Пуговицы покрыла ледяная корка, и сукно вокруг них затвердело, стало как подметка.
— Пес паршивый, — прохрипел Дочо сиплым голосом, — раз я тебе попался, чего ждешь, стреляй! — И он скрепил свои слова злобной руганью.
Отец не остался в долгу, с лихвой вернул ему бранные слова, у него было в десять раз богаче воображение, чем у Дочо, и затем сказал:
— Так я и стану тратить на тебя порох и дробь, когда овраг рядом! И неужто ты думаешь, что я настолько глуп, чтобы самому выдать себя полиции?
Дочо опустил руку, так как понял, что ему не расстегнуть шубы, помолчал немного и сказал:
— Ты, паршивый пес, если б я мог встать на ноги, я бы и одной рукой вытряс из тебя душу. А теперь, когда я изувечен, ты, известное дело, сделаешь со мной все, что захочешь.
— Оставлю тебя волкам — пускай отведают падали, — сказал учитель. Потом спросил: — Может, скажешь, кто тебя так отделал, чтобы я знал, кому руку пожать?
— Никто не сможет меня отделать, когда я в добром здравии, на ногах и с пистолетом в кармане! — похвастал Дочо и опять попытался расстегнуть свои пуговицы-ледышки. — Я
