Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
— Да, да-с, — математика, в корне взять, вся есть наука о функциях, но, что бы там ни сказали, — прерывных: пре-рывных-с! А… а…, сударь мой, непрерывные, то есть такие, в которых прерыв совершается в равные, так сказать, чорт дери, промежутки — прерывны: прерывны-с! Они — частный случай…
— Как фи плоплосали в блосюле о метод… Профессор подумал:
— И это он знает: и вовсе пустяк, что словами ошибся. «Япошку» смеясь трепанул по плечу:
— Вы хотели сказать «написали», «площадь» — «фелер махен».
Япошка, конфузясь, краснел:
— Ничего-с, ничего-с…
Подбодривши надглядом, приподнял, стал взбочь и подвел его к полочкам:
— Есть у меня тут… — совсем мимоходом расшлепнул брошюрочкой он паучишку (таскались к нему из угла)… — Вот вам Поссе…
Японец разглядывал Поссе.
— А вот вам Лагранж…
— Вот Коши[86], Митах-Лефлер, — расфыркался в пыльниках, — Клейн.
И японец уже веселился глазами над Клейном: сиси да сиси:
— Дело ясное, — да-с — он добряш: зуб со свистом… И нате, наткнулись на спорный вопрос! Вейерштрасса профессор назвал декадентом; японец -
уперся: он чтил Вейерштрасса; профессор поднялся нагрубнувшим носом, с тяжелым раздолбом пройдясь; он — сердился; он — фыркался; не понимает японец:
— Вы, батюшка, порете чушь: эти, как их, — модели пяти измерений; они шарлатанство-с! Еще с Ковалевскою, Софьей Васильевной, мы: вы — туда же-с…
То было назад — сорок лет: Исси-Нисси в то время еще голоногим мальчоночком ползал вокруг Фузи-Ямы: что, право!..
Японец, продряхнув веками, — Кащеем сидел: и молчал.
Василиса Сергевна вошла — оторвать друг от друга:
— Пожалуйте: чай пить.
— Пожалуйте, милости просим, — опять суетился профессор, забыв Вейерштрасса. — А после мы, батюшка, с вами посмотрим Москву; да, — я вас поведу; для нас, русских, Москва, — так сказать…
Тут — представьте — японец не вспыхнул от радости: он — потемнел; он, признаться, едва лишь ввалился в Москву, предварительно ровно четырнадцать суток промчавшись в экспрессе, едва он стоял на ногах; а тут — с места в карьер!
А профессор с пропиркой тащил его к чаю; ведь случай — единственный; поговорить-то ведь не с кем; из всех математиков, разве десяток, рассеянный в мире, мог быть ему в уровень, Нисси — включался в десяток; и — вот он; профессор же был говорун.
Пролетели в столовую — лбами в косяк: бум, бух, бряк!
Карандашик упал.
Друг пред другом стремительно снизились на подкаракушки, чуть не ударившись: лбами о лбы; и сидели, ловя карандашик: профессор — орлом; Исси-Нисси — корякой такой сухоякой (дощечкою задница); он и схватил: будто это был нежный цветок, подносимый стыдливой невесте, стыдливо поднес карандашик профессору:
— Не ожидал-с! Не японец, а — мед!
Исси-Нисси уселся за стол: с дикой скромностью; он приналадился к слову и с завизгом им говорил про Японию; в звуке словесном был прогнус; сидел, наготове вскочить перед каждым, а был знаменитым: гремел на весь мир.
— Вы скажите нам — что, как: какие там люди?
— Жапаны.
— Какие там моды?
— С Амелики.
— Что вы!
— И с Лондон…
— Какие дома?
— В Жапан… — длил он словами, ища выраженья. И — прытко запрыгал словами, найдя выраженье:
— Нелься констлуил, как в Москва…
— Констлуил — что такое?
— Да строить, маман, — конструир: совершенно же ясно.
— Ну да — почему же? Искал выраженья:
— Там элда: тлясётся.
— Что?
— Элда: на цто все стояйт, — сказал с задержью, свесив беспомощно руки (на сгибени пальцев — предлинные, желтые, свежепромытые ногти, не наши, а — дальневосточные).
— Что эта «элда»? — мизюрилась Наденька, щелкая праздно фисташками. — А, да — поняла: «элда» значит — земля: это он о земле…
Азиат!
— Да, вы — бедный народ!
— Ну-с, — поднялся профессор, — сидите, а я пойду, в корне взять, перед прогулкой соснуть — минут на десять… Нет-с, вы сидите, — почти что прикрикнул на Нисси, увидев, что тот поднялся. — Я вас, батюшка, не отпущу: покажу вам Москву-с…
Бедный: эти последние дни так замучили мысли, что он за японца схватился, чтоб с ним подрассеяться; он — заслуженный профессор, «пшеспольный» там член, академик, почетный член общества, прочая, прочая, прочая, — он был подпуган; гремел на весь мир, а боялся — Мандро.
Где закон, охраняющий ценную жизнь замечательной этой машинки природы? И есть ли закон, если жизнь этой личности определяется сетью ничтожных по ценности, страшных по цели интриг: ведь Ивана Иваныча, как национальную, даже как сверхнациональную ценность должны б заключить в семибашенный замок из кости слоновой, таскать на слонах, окружив самураями: математический богдыхан, далай-лама, микадо!
Так думаем вовсе не мы, — Исси-Нисси…
А он, между нами сказать, — под оглоблями бегал: де-ла-с!
* * *Василиса Сергевна скрылась.
— Хотите, пройдемте-с по садику?
Наденька с Нисси — прошли; над просохом серебряным встали:
— Здесь Томочка-песик наш: похоронили его… Колебались причудливым вычертнем тени от сучьев; и первая, желто-зеленая бабочка перемелькнулась к другою — под солнцем: приподпере-подпере-пере — пошли перемельками; быстрым винтом опустились, листом свои крылья сложили.
И листьями стали средь листьев.
— Вам папочка нравится? — Надя спросила. Японец, добряш, — просиял:
— Оссень, оссень!
Профессор Коробкин был идолом для Исси-Нисси; приехал устроить ему превосходное капище он; в этом капище видел Ивана Иваныча твердо на камне сидящим, на корточках, твердо литые два пальца поставившим перед литой, златой мордой: в халате златом!
Азиат!
Щебетливые скворчики вдруг обозначились: в кустиках: а сквозь орнамент суков прогрустило апрельское небо: в распёрушках белых.
8
Профессор схватил плоскополую шляпу и в шубу медвежью впихнулся (зачем не в пальто?) с рукавом перепродранным (что ж не подшили?): под руку подцапнул японца; из двери с ним выскочил взбочь; тартарыкнув по скользким ступенькам, почти что свалился с японцем на полупроталый ледок.
Здесь опять отвлекусь рассужденьем.
Касаются эти ученые, точно кубарики, пущенные пятилетним младенцем, под цоканье очень опасных копыт, — как-то зря: в заседаньях, на кафедрах, — рыба в воде: все движенья — ловки, своевременны, стильны, изящны: а здесь, средь прохожих, кубарики эти — нелепейше вертятся: только одно поврежденье — себе и другим.
И еще скажу: вид знаменитых ученых на улице, если не тащит их слон на спине, — примененье предметов, полезнейших в сфере одной, — бесполезное к сфере, ну, скажем, гулянья: такой точно вид, как, опять-таки скажем, термометра, употребленного при ковырянии носа орудием расковырянья: термометр — сломается; нос — окровавится колким осколком стекла; ртуть — просыплется: ни — ковыряния носа, ни — температуры! А, впрочем, коль нос ковырять с осторожностью, можно, пожалуй, для этого взять и термометр.
Можно с большой осторожностью, — даже с ученым пойти: прогуляться.
Профессор тащил с горяченьем японца; бедняга едва поспевал; в его жестах была непонятная задержь: наверное, двигался так манекен.
За забориком — издали — пели:
На улице нашейЖивет карлик Яша.
Над крышами быстро летели сквозные раздымки: и вдруг просочилося солнце сияющим и крупнокапельным дождиком; и обозначился: мокрый булыжник.
— Арбат-с!
— По Арбату проехался Наполеон, да — бежал, чорт дери…
— Мы Москву ему в нос подпалили! — показывал он на свое своеумие русского духа.
Таким разгуляем шагал, молодяся всем видом.
— Артур бы не сдали-с[87]: изволите видеть, — тут Стес-сель[88]…Один Кондратенко[89] русак, да его разорвали гранатой… А то бы — он вас…
— У нас тозе золдат: холосо…
Но профессор нахмурился: не понимает японец! Последний поглядывал с задержью, мучаясь чем-то своим.
Постояли под Гоголем: свесился носом; прошлись по Воздвиженке; тут, подмахнув рукавом (на нем задрань висела), профессор сказал с наслаждением:
— Кремль-с!
— Кремлевские стены…
Не видя, что Нисси оливковым стал и давно уже пот отирал, он тащил его дальше:
— Музей исторический: великолепное зданье! Японец чеснул загогулиной тросточки в Думу:
— Не это-с, а — то-с… Не туда-с… Как же это вы, батюшка: это же — Дума: Музей исторический — то-с!
Но японцу не нравился стиль: и профессор сердился:
— Япошка!
— Завидует!
Был Исси-Нисси в Париже, в Берлине, в Нью-Йорке; готический стиль ему нравился: русский — не нравился. Встала слепительность, в синеполосую твердь:
