Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

- Нуте-с, нуте-с!..

И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в котельной у Перепетуи, чудных каких-то:

И я там был, плечом смыкаясь в прощальных числах октября, где пел, почти не заикаясь, поэт с губами упыря. И я там был, как все, со скуки, и я, недвижный, словно труп, На пиджаке скрестивший руки, следил за шевеленьем губ...

Всхлюпнуло. Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную свою бороденку:

- Э-э... и что - и все?.. А мораль?

- Обижаете, - сказал Тюхин, - я же - аморальный...

- Ну да, ну да... В таком случае, - Зоркий сменил ногу, - в таком случае - нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это - примо. Секондо: как сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... - Ричард Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.

- Увы, увы! - развел он руками. - Недооценил!.. Действительность, как говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как гром... э... среди ясного... Но как?!

- Да полно вам, - заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.

- Голубушка! Благодетельница! - с риском опрокинуть плавсредство, привскочил бесштанный лицемер. - Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне. Попытка уединения для поэтических экзерциций...

- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? - загремело позади сидевшего спиной к берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:

- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! - и в яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..

- Как же, как же, - прозвучало с берега, - уж чего-чего, а бабахать он мастак. И Идейку вон - разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею надуло?.. Слышь, прынц датский?..

Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.

Она стояла на самой кромке земляного обрывчика - демилитаризованная такая, в скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных пятнах беременности, брюхатая - Господи, Господи, Господи! - с допотопным ППШ в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись, она стояла на фоне стены - о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! - и глаза ее - большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра Алексеевича, - смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.

- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое сердце пульнул, проклятущий!..

- Силы небесные, да что же это?! - прошептал Тюхин.

А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке - черным по белому - намазюкана была указующая стрела с пояснительной - для совсем уж непонятливых - надписью:

"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ

В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"

- Но ведь этого... этого же не может быть!

- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое - бывает!", думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, любишь али нет?..

И Тюхин потупился:

- Ну это... ну вобщем-то - сочувствую...

- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты этакий, навроде стрючка твово соседа - и трех секунд не держатся!..

Ричард Иванович шмыгнул носом.

- А посему, - голос ее окреп, - а посему - даю тебе, коварному изменщику, последний и решительный шанс! Скажешь "да" - погневаюсь и прощу, в супружескую постелю пущу, скажешь "нет" - воспрещу, из автомата в расход пущу!..

- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, - мастерство-с! - встрянул Ричард Иванович. - Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит - ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что - ведь убьет же!..

- Истину твой сообщник молвит - убью! - сверкнув очами, подтвердила самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.

Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить это Витюше Тюхину - бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да, друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему, лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" говорила в таких случаях его терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в подобных состояниях!..

- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну - попробуй! - И он, чертушко отчаянный, встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним на свете названием - "Надежда". - Так вот же тебе мое слово, о жалкая! - дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, - о нет и еще раз - нет!

И, как камешек вприпрыжку, - отголосочками, ауками - понеслось это роковое тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет... нет...".

- Да-да-да-да! - возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:

- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?

- Я?! - ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.

- Эх-ма!..

- Эх, ма-ма!..

- А ну - не ныть, держать хвост пистолетом!

- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..

- Да потому что - "нуга" это!

- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. - и Ричард Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.

- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!..

- Эй, Тюхин! - испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. Слышь, Витька, а ты чего не умираешь-то?

И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе:

- Значит, так надо! - и подумав, добавил: - Дура!..

- Дура-дура-дура, - подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и снова обсмоктал. - Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет вы только гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма Венедиктовна, вы что - совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь не шутит!..

- Ну и что?

- То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!..

- А-а, - вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина:

- Вот и жизнь за мной, дурой, пришла! Прощевай, Тюхин!..

- Адью-гудбай, душа моя!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы покуда еще не живем, плыли по Окаян-морю два несусветных умника. До заветной цели было ой как недосягаемо, весел в лодке не было, а посему гребли они, сердешные, руками, коротая путь за беседою.

- Ну что, маловер вы этакий, - укорял умник в шляпе умника в пилотке, - думали, поди, очередная утопия, мистификация, миф-с?.. И то сказать А-ме-рика! Оторопь берет, как возмыслишь всуе!.. А подразвеется туманец, и вот она - на горизонте, зримая, как... э... заря новой жизни... Или закат?.. Тюхин, что у нас там на повестке дня - утро или вечер?..

И тот, который в военном, - а надо сказать, что сидели они рядышком, лицом к носу лодки, - устремлял взор прямо по курсу и, сверкая очами, зрел в дальнем далеке тесно столпившуюся группу хорошо знакомых ему нью-йоркских небоскребов, и силуэтик статуи ошую, а одесную, то бишь справа по борту, устремившийся к ним через акваторию, но, увы, взорванный какими-то экстремистами как раз посередке мост, понятное дело - не Большеохтинский и даже не Петра Великого, а самый что ни на есть Бруклинский, а стало быть тот самый, с которого, по свидетельству еще одного великого Очевидца, так и кидались вниз головой безработные, слава Богу, еще не наши, не русские, да к тому же почему-то в Гудзон, а не в Ист-Ривер, каковой имел место на самом деле, в жизни, в реальности, друзья мои, а не в чьих-то, пусть даже провидческих, сочинениях.

Итак, мост был взорван, бесконечное водное пространство, по которому, как вошь по мокрому пузу (В. Конецкий), полз утлый челн - называлось неведомо как - то ли Нева, то ли Ист-Ривер, то ли Гудзон, то ли Окаян-море, то ли Стикс, то ли Коцит, то ли и вовсе, прошу прощения, Ахерон. Дело было то ли к утру, то ли к вечеру. Весел не было. Ричард Иванович все пиздел и Тюхин, совершенно не слушая его, смотрел в розовую даль. До рези в глазах безотрывно вглядывался он в знакомые силуэты, похожих на циклопические сталактиты, на кардиограмму сердечника, манхэттенских зданий - один к одному видок из особнячка Бэзила! - и в шальной башке его щелкала курочком очередная шизоидная идейка - сомнительная, чудная, неимоверная - ну совершенно тюхинская, Господи. "Стало быть так, - наяву бредил Витюша. - Доплываем до берега. Идем (иду?) в российское посольство. Падаем на колени: так, мол, и так - вот наш паспорт гражданина СССР, требуем немедленной пресс-конференции. Тема: "Множественность далеко не лучших миров. Угрожающая реальность возвратной поступательности. Ужасы тоталитаризма. Аберрация истории. Личное". Как патриоты настаиваем на незамедлительной отправке домой, в Питер (можно в Москву). Фурор. Телеинтервью. Скандальная известность. Работа над мемуарами и свидетельствами очевидца. Гонорары. Спокойная, обеспеченная старость... В случае неудачи в посольстве, элементарно занимаю денег на авиабилет. У кого? Да хотя бы у Кати, дочки Бэзила, тоже, кстати, поэтессы. У Кузьминского... У Беломлинского... Да у того же Бродского, в конце-то концов!.. И, бля, первым же рейсом. Немедленно... "Ку-ку, сэрдэнько мое! А это мы - и, как ни странно, - совершенно трезвые!.."