Пантелеймон Романов - Русь (Часть 2)
Это будет просто автономное земное самоуправление на месте давно свергнутого небесного абсолютизма. Ему совершенно не нужна божественная, потусторонняя бесконечность, когда эта бесконечность улучшения есть в нем самом.
А материала для улучшения, слава тебе господи, найдется, в особенности теперь, когда у него все так разъехалось, что концов не соберешь.
В самом деле: воля, умственная жизнь, нравственная - все это пересмотреть, наладить, организовать. Ведь это самая высшая ступень, до которой достигал человек: быть самому для себя высшим началом и источником дела.
Его захватила и взволновала эта мысль. В самом деле: его владения, пожалуй, будут немногим меньше, чем владения пресловутого творца мира и промыслителя, если измерять их способностью внутреннего проникновения, а не внешними размерами. Да и относительно существования этого творца тоже вопрос деликатный: существует промыслитель или нет, об этом, слава богу, спор идет столько веков, сколько существует человек на земле, и все-таки ни до чего еще не договорились. Тогда как существование, самое реальнейшее существование его, Дмитрия Ильича Воейкова, очевидно для всякого, даже для слепого.
И опять он не мог не отметить наличия в себе могучего духа возрождения: ведь, казалось, совсем погибал человек, две новых жизни лопнули подряд как пузыри, и дальше уж, кажется, податься некуда было. И вдруг новое озарение, новый просвет. И какой просвет! Ведь челове-честву, чтобы сделать такой скачок, от внутреннего небытия к созданию в себе автономного мира, потребовалось тысячи две лет, целая история, а ему не нужно никакой истории: он проделал это ровно во столько времени, сколько нужно было, чтобы проехать от усадьбы графини до монастыря, к которому они уже подъезжали.
Митеньке сейчас было странно, что Валентин сидит рядом с ним и не подозревает, что около него уже совсем другой человек, чем был полчаса назад. В такой степени другой, что самый зоркий глаз не мог бы уловить в нем ничего общего с прежним.
LVI
Подъезжали к монастырю. Ларька свистнул и пустил лошадей полной рысью, но попал на плохую дорогу, и седоков начало подбрасывать, точно они ехали по картофельным грядкам.
- Придержали бы лошадей-то, - сказал Валентин.
- Может, скоро лучше будет, - ответил Ларька.
Сам он вообще не чувствовал никакого неудобства от толчков. И если ехал один, пустив лошадей во весь мах, и налетал на ухабы, - по которым его начинало подбрасывать так, что ёкало под ложечкой, - он не останавливал лошадей в надежде, что толчки сейчас кончатся. А заранее остановиться перед ухабами не мог, потому что смотрел обыкновенно не на дорогу, а все по сторонам.
Митрофан с своей тройкой поспевал за ними сзади в темноте. Вдруг у него что-то треснуло, послышалось падение чего-то в лужу дороги, и все затихло.
- Стой, стой, Ларька! - крикнул Митенька Воейков. Он соскочил с экипажа и подбежал к остановившимся лошадям коляски Митрофана.
Коляска в темноте валялась на боку, зарывшись железным крылом в пашню у дороги. Мит-рофан молча вытирал руки о штаны и смотрел на коляску. Потом потрогал ее, пробуя поднять, и не поднял. Отойдя в сторону, высморкался через пальцы и только тогда сказал равнодушно:
- Поломалась...
- Что поломалось? - крикнул Митенька.
- Известно что - ось, - отвечал Митрофан. - Мастера чертовы. "Весь век, - говорит, - будете ездить и меня благодарить". Ему не коляски чинить, а коров стеречь. Уж как он есть пьяный человек, так и останется.
- Ведь я тебе тогда же говорил, чтобы ты не отдавал ему.
- Да кто же ее знал-то? - сказал Митрофан спокойно.
- Как "кто знал"! Ведь ты же сам сейчас говоришь, что он пьяница.
- Да ведь все думается, что ничего. Ведь уж очень расхвалил-то себя, вышло - вроде как первый кузнец во всем свете. А на поверку выходит свинья.
- Никакой, брат, опыт тебя не научит, я вижу, - сказал Митенька с досадой. - Ну что теперь будешь делать?
Митрофан молчал, глядел на валявшуюся коляску, как бы соображая, потом полез в карман за кисетом.
- Отдам я ему теперь черту, дожидайся, пусть только заявится. Тут надо было кольца нагнать, а он сварил просто, да и ладно.
- Так ты-то не видел, что она просто сварена, без колец?
- Как же не видел, - сказал Митрофан, - глаза-то, слава тебе господи, на месте.
- Так что же ты ему не сказал?
На это Митрофан ничего не ответил и, завернувшись, стал зажигать спичку и раскуривать трубку.
- Бывает, что и с одной сваркой, без всяких колец хорошо держится, когда руками сдела-на, - сказал он, раскурив трубку.
- Что это у тебя руки-то, в чем? - спросил Митенька испуганно.
Все руки у Митрофана были в крови.
- Об камень, должно, пришелся, раскровянил. С таким кузнецом не то что руки, а и голову свернешь. И этот черт тоже расскакался, не видит, какая дорога, - сказал он, недоброжелатель-но посмотрев на темневшую впереди коляску с Ларькой.
- Ну, знаешь ли, с тобой говорить - одно только раздражение. Сам-то ты чего смотрел? И сдержал бы, если знаешь, что ось плохая.
- Да ведь ехал, как за человеком: думал, у него голова работает, отвечал неохотно Мит-рофан. - Ну что же, теперь кол подвязать, да и пошел до монастырской кузницы.
- Скоро вы там? - крикнул Валентин.
Митенька подошел и, запахивая полы, сел в коляску.
Переночевали в монастырской гостинице. Митенька ничем не показал Валентину, что стал совершенно другим человеком. Он даже боялся говорить ему об этом, так как хорошо знал его способность одним словом, сказанным вскользь, опрокинуть все и заставить потерять всякое ощущение значительности предпринятого.
Остановка и ночевка в монастыре, сначала вызвавшая было досаду и раздражение в Мите-ньке Воейкове, оказалась под конец даже приятной для него.
Чистенькая гостиница, с особенной монашеской чистотой; тишина; особенный, приятный запах в номере, недавно покрашенном; внизу, в общем отделении, - богомольцы с котомками и жестяными чайниками, странники, больные и весь убогий люд, обычно колесящий по проселкам и большим дорогам; в церкви ранняя служба... Митенька встал рано и пошел пройтись. Обошел весь монастырь, прошел мимо отдельно от церкви стоявшей колокольни по песчаной дорожке монастырского двора. Повернул мимо трапезной и дома игумена, с остроконечными окнами, в верхней части которых были вставлены разноцветные стекла.
Маленькая калиточка вывела его на пчельник к прозрачной сажелке сзади высокой стены собора. Здесь было старое кладбище и виднелись старые могильные плиты и пошатнувшиеся памятники. А дальше шла кругом видная сквозь зелень сада белая монастырская стена.
Утреннее солнце, церковный звон, тихие фигуры монахов, журчащая вода в святом колодце и солнечные тени на древних могильных плитах придавали всему выражение глубокой тишины. А эта белая стена монастыря точно ставила преграду для всего мирского, беспокойного и трево-жащего.
И Митеньке показалось хорошо, в его новом состоянии, жить в таком отрезанном от мира месте. Только бы не надо этих церквей с божеством.
Он сел на старую могильную плиту, наполовину ушедшую в землю и поросшую мохом.
- Размышляешь? Это хорошо, - сказал неслышно подошедший сзади Валентин.
- Нет, просто так сижу, - сказал, покраснев, Митенька.
- Это тоже хорошо, - сказал Валентин, садясь рядом на плиту.
- Как это на тебя похоже! - заметил Митенька. - Если есть - хорошо, а нет - у тебя тоже хорошо.
- Что ж тут такого? Ум принимает как истину утверждение факта и потом отрицание этого факта также принимает как истину.
- Ну, а в данном-то случае?
- Что в данном случае?
- Да почему хорошо было бы, если бы я сидел и размышлял?
- Место хорошее. Хороший масштаб для оценки вещей дает, - отвечал Валентин, показав на могильные плиты.
- А почему было бы хорошо, если бы я не размышлял?
- Потому что, значит, прочный человек, если можешь сидеть на этом камне и ни о чем не думать. Люблю монахов, - сказал Валентин, как всегда ответив вскользь на вопрос и переходя к другому. - Всегда они выбирают для жизни и смерти красивые места. Прожить жизнь в красивом месте хорошо: останутся хорошие воспоминания о земле. И хорошо, что стеной отгородились. Я пожил бы тут.
- Как странно! - сказал Митенька. - Я сейчас думал о том же. Только бы без этого божественного и без звона.
- Нет, звон необходим, - возразил Валентин, - я люблю, когда много звонят колокола. Жизнь кажется тогда священной и торжественной. Я бы на всех деревьях колокольчиков навешал. Земля любит звон. И монахом охотно бы сделался, - продолжал он. - Вставать до зари, зажигать свечи под каменными сводами, жить, когда на земле все еще спит и только бодрствуют в небе одни звезды... Хорошо! - сказал, еще раз оглянувшись, Валентин. И, указав рукой на вившихся у могильных цветов бабочек, прибавил: - У них все тут есть и все вместе: радость жизни с ее неведением и смерть с познанием всего. - И как бы про себя проговорил задумчиво: - Да, смерть - познание всего. Им бы сюда вина побольше и женщин.
