Владислав Титов - Всем смертям назло
Я сама посылаю своего сына-девятиклассника послушать стихи, лекции, посмотреть новый фильм, сходить в туристический поход, записаться в лыжную секцию. Все это нужно. Но становится больно, когда в конце недели приходится выставлять в дневники двойки. Вот и с сыном у меня не всегда ладно. Ленится!
Много времени тратит на сборы, не прочь поссориться с сестрой (она в пятом классе). Сама я работаю в две смены. С утра бегу к пятиклассникам, а к вечеру — к десятиклассникам. Между сменами и планы составить надо, и тетради проверить, а там и обед приготовить. Все эти трудности ерунда, ведь служишь людям, да каким! Детям!
Но… Большое, страшное "но"… Дома-то вот и теряешь все то, чем заряжают меня мои девчонки и мальчишки. Собственно, это и есть то, ради чего я решила написать вам письмо. Даже страшно об этом писать вам, столько пережившему, через столько прошедшему. Но это меня и восхищает и придает смелости. О вас я и читала своим ребятам, все мы смотрели по телевизору спектакль Свердловской студии по вашей повести. И после спектакля выступал один из его создателей, побывавший у нас в гостях. Много восхищения и теплоты было в его рассказе. Одним словом, что делали бы мы, воспитатели, не будь у нас таких замечательных помощников, как писатели и их герои. К несчастью человечества, герои чаще всего гибнут. Таковы уж условия, в которых у человека проявляются лучшие его качества.
У нас пьет отец, да, пьет… Распущенность и безволие. Живем мы шестнадцать лет, и двенадцать из них потрачено на борьбу с его пороком. В свои выходные дни (он работает на металлургическом заводе бригадиром), а их у него в неделю два, он не сидит дома почти никогда. Является только под вечер и всегда безобразно пьяным. А бывает, и вообще не приходит домой. Мне советуют разойтись. Но без меня он окончательно погибнет. А жаль, он в общем-то неплохой человек, и не верится, что уже нет шанса спасти его. Пробовала уговаривать его, плакала, умоляла, угрожала — обещает не пить, но через неделю все повторяется. Скандал, дебош, порой и рукоприкладство. Плачу я, дочь, сын. Уходил от нас, а потом унизительно просил прощения. Пьет постоянно, и денег на жизнь всегда не хватает.
Дорогой Владислав! Я не спрашиваю у вас совета, я прошу помощи. Какой? Разумеется, нравственной. Ваше письмо, может быть не одно, поможет мне справиться с моей бедой. Напишите ему по-мужски, назовите вещи своими именами. Я видела, как он смотрел ваш спектакль, и очень верю, он может послушаться вас. Мне больно и стыдно обнажать вот так свою душу, но иного выхода у меня нет, гибнет человек, отец двоих детей.
Анна А.".
"Владислав Титов!
Я объездил весь Советский Союз. Имею семь судимостей, считаюсь профессиональным вором, нигде никогда не работал, за исключением тех мест, которые называют "не столь отдаленными". Конечно, север при современной технике передвижения не так уж и далек!
В пятьдесят пятом году я вылетел из колонии и волей судьбы попал в г. Шахты Ростовской области. И вот на базаре… Высокий, интересный парень говорил, что он якобы шахтер, лет двадцати пяти, без обеих кистей рук, правая нога на деревяшке, просил милостыню. На руке висела брезентовая сумка, и он охрипшим голосом выкрикивал: "Братишки и сестренки, не проходите мимо!" Ив его сумку падали медяки, серебро, бумажки. Мне, человеку, не имеющему ничего святого на свете, потерявшему всякий стыд и совесть, стало как-то неудобно. А когда я прочитал вашу повесть и послесловие Б. Полевого, то у меня сработало последнее зажигание. И я мысленно сравнил вас с ним. Ведь он тоже мог бы быть человеком. Пусть не писателем, это не каждому дано, но, по всей вероятности, у него есть пенсия, и неплохая, наверное. Отцом-то семейства хотя бы он мог быть! И мне опять стало как-то не по себе. А ведь такое могло произойти и с вами, не окажись рядом такой жены, друзей. Хоть я и не верю ни в бога, ни в черта, ни в дьявола, но говорю "слава богу", что ничего подобного с вами не случилось. Собственно говоря, я хотел вам написать раньше, но… И всегда мне это проклятое "но" мешает! Свои собственные заботы и передряги преступного мира как-то мешали мне. А тут, позавчера, проходя по "зоне", увидел у одного журнал, и опять ваша фамилия напечатана. Я остановился, подождал, пока зек дочитает страничку, и в полном смысле слова отобрал журнал. Не подумайте, что насовсем. Нет, мне просто очень захотелось прочитать, что же вы еще такое написали. Хороший рассказ вышел у вас. Легко, просто, понятно все. Хоть мы тут не девочки из пансиона, но Сашу вашего жаль стало. Первая повесть о мужестве, а тут совсем другой профиль. Вы, кажется, серьезно занялись писательской деятельностью. Ну что ж, "большому кораблю большое плавание!". Мне бы очень хотелось с вами побеседовать О жизни, но… опять "но". Есть, конечно, и тут с кем поговорить, начальство и т. д. Но это все не то (это сказочка про белого бычка, которая началась, и никто не знает, когда она закончится). Я сам прекрасный воспитатель, могу кое-кого уговорить.
С искренним уважением к вам… А как подписываться? Ну да ладно, подпишусь, как в личном деле, — Борис Журкин".
Вчера мы сидели всей семьей на лавочке в парке имени Горького. Мы любим этот старый, с огромными, в два обхвата, разлапистыми тополями парк и часто навещаем его. Расположен он в стороне от центра города, в замысловатой излучине обмелевшей реки Луганки, еще не совсем полонен асфальтовым панцирем, тенистый и зеленый. Шум листвы располагает к мыслям, и немногочисленные посетители не мешают этому.
Человек лет сорока двигался по направлению к нам какой-то вихляющей походкой, активно жестикулировал руками и громко говорил сам с собой.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здравствуйте, — ответили мы.
Он качнулся из стороны в сторону и опустился на лавку рядом со мной.
— Титов? — спросил он.
— Титов, — ответил я.
— Пишете, значит… — Обросший щетиной мужчина еле ворочал языком, от него густо несло потом и перегаром. — Пенсию получаешь?
— Получаю.
— Хорошую?
— Хорошую.
— Сколько?
— Нам хватает.
— А все же?..
— Сто тридцать рублей.
— А я сто пятьдесят зарабатываю!
— Молодец!
— На выпивку хватает? — спросил он.
— На что?
— На выпивку?
— Не пью.
— Ну и дурак. Дай три рубля.
— Рита, иди покачайся с Танечкой на качелях… Это почему же, позвольте спросить? — вновь повернулся я к нему,
— Я бы на твоем месте пил да спал. Деньги платят, чего же еше?
— Не знаю, кому на чьем месте лучше, кажется, каждый из нас так и останется на своем, но в пьянстве смысла не вижу.
— Ангел, значит?
— Нет, такой же, как и все.
— Все пьют! Все воруют! Все скандалят!
— Скорее не все, а те, кто окружает вас. Всех вы знать не можете.
— Ну чего ты хорохоришься, инвалид?! Все равно до нормальных людей не дотянешься! Судьба такая богом отпущена. Кому на костыле по базарам, а тебе вот… поесть, наверное, сам не сможешь! Пойдем выпьем, угости, пожалуйста.
— Дал бы я тебе в морду, да не хочется связываться. Ты же скорее меня с протянутой рукой пойдешь! И кончишь или под колесами, или под забором, или за решеткой, если вовремя не одумаешься и не перестанешь пить.
— Не воспитывай меня! Много вас, таких воспитателей! — он зло сплюнул и набычился. — Жена воспитывает. Завком воспитывает. Милиция воспитывает, и Петька… сопляк… тоже туда… Отец, не пей! А отчего я пью? Отчего? Грудь у меня болит. Может, я помру скоро? Но я же не ворую!
— Хуже! Ты жизнь и у жены, и у Петьки своего крадешь!
— А ты не крадешь? Не крадешь, да? Умник нашелся! Твоя-то житуха кончилась, а зачем ты у жены жизнь крадешь?! Ребеночка произвел, а кто его приласкает, погладит, на руки возьмет? Тю-тю! Писатель! Ха-ха! Пару месяцев пошумят и забудут. А шумят оттого, что привыкли шуметь, надо шуметь. Жить без шума не можем! Потому как деньги на шуме зарабатывают, и больше ничего!
— Пошел вон отсюда! Быстро! — рядом стояла Рита и побелевшими губами гневно выкрикивала: — Пошел вон, алкоголик несчастный!..
Ночью был звездопад. Небо жгли на кривые ломти крутые дуги метеоритов, тонкий, поблекший осколок луны, как порезанный футбольный мяч, робко скользил к закату, будто боялся обжечься и хотел незаметным скрыться за горизонт от разгулявшейся стихии. Ночь аспидно темнела и закипала ядреными звездами. Мой полночный друг сверчок монотонно вел свою печальную песню без конца и начала, где-то нарождались и умирали целые миры, происходили трагедии, и ликовало счастье, и рядом во сне что-то беспокойно бормотала жена, и дочь, сладко причмокивая губами, пыталась расхохотаться. "Опять с новой работой загвоздка [Речь идет о повести "Ковыль — трава степная"]. Думал, что Кудряшов будет жестковатым парнем, а он получается другим. Никак не слушается меня. Плохо дело".
"Спасибо вам за те минуты, что пережила я, читая вашу повесть. Многое меня взволновало, но, пожалуй, больше всего поразила эта неистребимая любовь к жизни, что пронизывает каждую строчку повести. Эта жажда жизни присутствует на каждой странице. О чем бы ни рассказывалось: и в описании природы, и в описании весны, и в ожидании операций, и даже смерть Егорыча утверждает жизнь.
