Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина
И теперь он видел во мне не только потенциального палача, но и ненавистное ему воплощение всех тех безликих мужчин, которые пожирали ее глазами, обладали ею, вырывали ее из его рук, — узурпаторы ее жизни и красоты ее тела, коррупционеры-самозванцы, заместившие его в объятиях, принадлежавших только ему, отнимающие у него любовь не менее непреклонно, чем политическое преследование отняло у него родину. Не услышав ни одного его слова, я обо всем догадался и все понял: это я, надвигаясь на него, спасался бегством, потому что ужас в его глазах я и сам столько раз видел в зеркале, что всеми силами души пожелал, чтобы он остановился, не пятился к вращающейся двери, однако желание настигнуть его было столь же неосуществимо, как стремление наступить на свою тень, что вырастает из-под наших ног и вечно ускользает. Вот так и Андраде: он даже не бежал, он просто вышел на улицу Аточа и вроде как поджидал меня, повернув ко мне голову на покатых плечах и засунув руки в карманы, словно бродяга, который нашел вентиляционную шахту и встал поближе, стараясь согреться.
Промелькнула мысль: «Это уже было». Так бывает, когда видишь сон и вдруг начинают повторяться детали из другого сна; так бывает, когда совокупность случайностей подводит нас к внезапно всплывающему смутному воспоминанию, не желающему проясняться. Серые широкие улицы Мадрида, холодный зимний день с рано наступившими сумерками, мужчина, который шагает впереди меня, хорошо зная, что я иду по его следам, только это не Андраде, а Вальтер — беглец из прошлого, отделенного от этой минуты долгими годами, мертвец без лица и без имени, которого я оставил лежать под фабричной стеной на южной окраине города. Однако мертвые возвращаются, и возвращаются они с еще большей настойчивостью, чем живые, такие же упорные и верные, как души в чистилище, поминаемые в вечерних молитвах; мертвые возвращаются, натягивают на призрачные головы маски с лицами живых и неторопливо гуляют по памятным для них местам из прошлого, словно те, кто только что вернулся в город после долгого в нем отсутствия и теперь притворяется, что разглядывает витрины, удивляясь, как много стало автомобилей на улицах, намного больше, чем было когда-то, и приходится останавливаться и опасливо озираться, переходя улицу. Андраде перешел дорогу и тут же обернулся, словно опасаясь меня потерять, а потом направился по улице Аточа вверх, бросая по сторонам быстрые взгляды: от рынка Антона Мартина то и дело выруливали полицейские фургоны с проблесковыми маячками — серые автозаки с зарешеченными окошками, в точности такие же, как тот, из которого однажды ночью, с Пуэрта-дель-Соль, ему удалось убежать. Меня охватило чувство, будто я у него в голове, и теперь, когда я увидел его наконец своими глазами после бесконечно долгих попыток вообразить, отчаяние этого человека сделалось частью моей жизни, и моя жалость к нему превзошла ту жалость, что я когда-либо допускал по отношению к самому себе. Мысленно я умолял его остановиться и вместе с тем хвалил за то, что он не бросился бежать, не стал возбуждать к себе внимания полицейских. Мы шли по улице вверх, прижимаясь к сумрачным порталам и тавернам, из дверей которых вырывались клубы горячего пара и запахи жареного, шли среди прохожих, не останавливающих на нас взглядов, шли, связанные общей неторопливостью и отчуждением, и когда он оборачивался, мне казалось, что я беседую с ним и он слышит мои слова, потому что никто, кроме него, не мог бы их услышать и понять в опустевшем городе. «Я знаю, кто ты, — думал я, — я знаю, что тебе пришлось пережить и чего ты лишился — твоей жизни и твоей страны, биографии, принесенной в жертву никому не нужному геройству, за которое никто и никогда не скажет тебе спасибо, твоей страсти и призраков, пробужденных ею к жизни, и мне безразлично, что ты продал себя, потому что отданное тобой неизмеримо более ценно, чем то, что ты ожидал получить и чего тебе никто не отдаст». Я шел за ним, замирая, когда он вдруг останавливался, странным образом заинтересовавшись витриной магазина велосипедов, — одинокий, озябший, склоняя голову и обращая на меня взгляд из такой близкой мне дали одиночества. Внезапно он свернул влево и пропал. Я тоже свернул и немало удивился, оказавшись вдруг в пассаже Доре. Андраде смотрел на меня с другого его конца, от мясного прилавка, где уже зажглись огни. Здесь пахло рыбой и требухой, ноги скользили по сырому полу. И пока моя воля принуждала меня идти за Андраде, своевольная память сама собой воскрешала все, что меня окружало: и кинотеатр, и мясные лавки, и едва ли не потаенные бакалейные магазинчики, и брусчатку улиц. Мадрид обернулся вдруг провинциальным городом, безлюдным и меланхоличным, на углах которого я читал давно позабытые названия — имена из другой жизни, из кипящего хаоса юности и войны.
«Улица Санта-Исабель, — прочитал я, — улица Буэнависта». Город, зажатый двумя рядами домов, внезапно оборвался, открыв взгляду обложенный тучами и пламенеющий закатом горизонт. Теперь Андраде шел под горку — торопливо, опустив голову и одновременно втянув ее в плечи, он спускался почти бегом, иногда оборачиваясь, будто приглашал меня за собой. Об аэропорте и номере в отеле вспомнилось, словно о потерянных мирах, к которым я уже не принадлежал. Я должен был догнать Андраде, чтобы поговорить, и пусть я не имел ни малейшего представления, что хочу сказать, и даже ни разу не слышал его голоса, но я знал его лучше, чем самого себя, лучше, чем тех, кого лишал жизни или спасал от смерти с начала войны. Я чувствовал, что в Мадриде мы с ним одни, что даже та девушка, которая, быть может, все еще лежит в постели в моем номере и глядит в пустоту, не сумела бы разобраться в нем с такой дотошностью, которая доступна мне — его палачу или его сообщнику. Я готов был помочь ему бежать или даже вернуться к ней: да, я хотел этого, хотел спасти их, спасти от комиссара Угарте и тех, кто послал меня убить его, спасти их обоих, в том числе и от предначертанной им склонности к несчастью. Теперь я понимал, что оба они
