Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина
Она говорила что-то еще, но я уже не желал ее слушать — было совершенно невозможно, чтобы эти слова имели хоть какое-то отношение ко мне, что в этих глазах отражалось мое лицо, что отражение это отбрасывало на нее некую тень, которая не следовала за мной, а бежала впереди, не будучи тенью моего тела. С вызовом и пьянящей гордостью она заявила, что назначила мне свидание в квартире Андраде специально, чтобы подпоить меня, накачать наркотиками, и что она подавала ему знаки из окна при мне, а я, дурак, ни о чем так и не догадался; что наркотик она всыпала прямо в бутылку и притворилась, что пьет сама, используя трюки, которым выучилась в клубе «Табу», чтобы валить мужчин с ног, опаивая их возбуждением и спиртным. «Но сама-то я никогда не напивалась, — сказала она. — Я пила рюмку за рюмкой, но выглядело все так, будто меня ничего не берет — ни хмель, ни сон, и глаза мои всегда оставались широко открытыми, будто стеклянные». И ночью, когда я упал на нее, она подумала, что я в конце-то концов поддался-таки искушению и вознамерился ее поцеловать, но нет, я уже не двигался, и она оказалась придавлена моим телом, словно тяжелым мешком, а когда попыталась из-под меня освободиться, то я просто рухнул на пол и увлек ее в падении за собой. Чтобы заткнуть ей рот, я привлек ее к себе — поцеловать в губы. Но она решила увернуться от этого поцелуя, ее тонкая талия перегнулась в моих руках, и ее волосы хлестали меня по лицу, когда она бешено мотала головой, отбиваясь. Она отклонялась все дальше назад, вонзая мне в живот свои костяшки, и вдруг вырвалась: дышит тяжело, чуть согнулась, словно борец, волосы упали на глаза, и бросает мне вызов, повторяя грязное ругательство, будто приглашение. Я сделал к ней шаг и звонкой пощечиной свалил ее на кровать. Упала она боком и осталась лежать неподвижно, будто выброшенная ударом приливной волны на прибрежную гальку. Я лег рядом, стал очищать от волос ее губы, я звал ее, повторял ее имя, страстно желая увидеть лицо той, другой, убрав с него волосы. Потом приподнял ей голову, и она открыла глаза, словно просыпаясь, и тогда я встряхнул ее, но она смотрела на меня все так же, не шевелясь. В суматошной и мстительной спешке, подстегнутой собственной неловкостью, путаясь в пряжке ремня и фалдах рубашки, я вошел в нее, вынудив ее забиться в быстрых судорожных движениях, когда рот ее перекосился гримасой боли, сухо застучали пружины и задрожал железный остов кровати. Однако постепенно пришло ощущение, что безразмерно мягкая ее покорность приходит в движение от некоего толчка, похожего на спазм, будто от чрезмерного возбуждения или лихорадки, и я увидел, как она выгибает шею и запрокидывает назад голову и яростно мотает ею из стороны в сторону, увидел, как она, совершенно обезумев, заходится в рыдании, будто отбиваясь в темноте от щупальцев кошмарного чудовища. Метаться она продолжила и тогда, когда я уже не двигался, испепеленный, сраженный жгучим чувством стыда. Я упал на спину возле нее и слушал, как она дышит. На тумбочке лежали ее часы. Не веря своим глазам, с затаенным и жалким облегчением я увидел, что стрелки показывают без двадцати четыре. Какое-то время я еще посидел на краю кровати, упершись локтями в колени и машинально приглаживая волосы. Мне не хотелось ни оборачиваться к ней, ни видеть собственное лицо в зеркалах. Но когда я вышел из ванной, меня встретили ее глаза. Согнув пополам подушку, она подложила ее под голову, однако ноги были по-прежнему широко разведены, а на животе поблескивало влажное пятно. Потом она протянула руку, нащупала на тумбочке пачку, вынула сигарету. Взяла ее в рот, но не зажгла. И только глядела на меня невидящим взглядом, будто меня в этой комнате не было.
Я вышел в коридор, спасаясь бегством от этого взгляда, от терпкого густого запаха, стынущего в воздухе. Решил спуститься в холл: попрошу дежурного на рецепции забронировать мне билет на самолет по телефону. Но за стойкой дежурного не оказалось, и я подумал, что наверняка найду его в баре. Лицо, которое я счел его лицом, уставилось на меня из-за стекла, одинокое и бледное в скупом свете пасмурного дня. Но этот человек не носил униформу, был лыс и несколько старше на вид, чем дежурный с рецепции, и уже несколько дней не брился. Увидев меня, он отошел от барной стойки и с тем же беззащитным видом, который был запечатлен и на фотокарточке, но доведенным до предела неожиданностью или ужасом, стал медленно отступать назад, наталкиваясь на столики в попытках обнаружить второй выход из бара — бесшумную дверь-вертушку, которая вела на улицу.
13
На пару секунд он замер, вперив в меня взгляд покрасневших глаз, как смотрит парализованное страхом животное на фары автомобиля — совсем близкие, всего в нескольких метрах, — а потом очень медленно, так же медленно, как я продвигался к нему, стал отступать, натыкаясь на столики. «Андраде», — позвал я его и непроизвольным приветственным жестом протянул к нему руку, словно опасаясь спугнуть, а он пятился назад, по-прежнему не отрывая от меня недоверчиво-несмелого взгляда с глубоко затаенной ревностью. Сидя в баре, откуда он надеялся увидеть, как она пройдет через холл, ему, погруженному в отчаяние, воображение в мельчайших подробностях наверняка рисовало, как она отдается очередному незнакомцу, который теперь, воплощением несправедливости, обрел черты моего лица, лица его преследователя. А в нем самом, в его лице — измятом, измученном столькими ночами бессонницы и бегства, — сквозь страх прогладывали признаки любви, и я догадался: утром, оставшись в одиночестве на вокзале или в аэропорту, он, судя по всему, так и не нашел в себе сил уехать и втайне от нее вернулся в город, а потом стал следить за ней, кружа вокруг дома, где она ждала телефонного звонка, и рисковал жизнью ради того, чтобы увидеть ее еще раз, хотя бы издали, чтобы проследить за такси, на котором она поедет в отель, где другой мужчина даст ей денег за то, что около часа будет обладать тем, что по праву принадлежит только ему. Он вернулся, отказавшись от последнего шанса остаться в живых, и встал за стеклянными
