Девочка (не) Джеймса Бонда - Евгения Халь
Как сложно с ним! Как непонятно всё. Вот его племянник Сашка весь, как на ладони. Если бы я ему намекнула так же ясно, как Стальному, то он бы понял, размяк и сделал бы всё, что я позволю. Вот только одна проблема: с Сашей мне не хотелось ничего. А со Стальным… всё то, о чем даже думать стыдно. Сама не знала, что у меня есть такие фантазии.
— Ужас! — прошептала я и нырнула в пену с головой.
А когда вынырнула, на пороге стоял Кит, задумчиво глядя на меня. Что-то такое странное было в его взгляде. Словно затаённая боль.
— Стучаться нужно, — пискнула я, укутываясь в пену.
— Прости, ты права! — он повернулся спиной. — Зашел просто поторопить тебя. Сейчас оденься и поедем кое-куда.
— А нельзя ли уточнить?
— Нельзя, это сюрприз! — он вышел.
Я обернулась пушистым белым полотенцем и вышла из ванной. Кит сидел, повернув лицо к окну, нарочито не глядя на меня. А вот не пожалею я его! Пусть мучается! Злорадство так приятно согрело мое сердце, что захотелось смеяться. Нарочито медленно я прошла мимо него, покачивая бедрами и приподнимаясь на цыпочки, и чуть приспустила полотенце. Но при этом подоткнула его на талии, чтобы оно подчеркнуло попу. Медленно потянулась к шкафу, подхватив полотенце на груди на всякий случай. А то соскользнет и будет жутко стыдно. При этом я искоса бросила взгляд на Кита. Нужно же было мне увидеть его реакцию на мою эротичную походку!
Лучше бы не смотрела! Потому что ожидала увидеть, как он краснеет, бледнеет и вообще умирает от моей красоты. Ну как бы всё этому способствует! Я обнажённая, в одном тонком полотенце, которое вот-вот упадет. На моих плечах эротично поблескивают капли воды — я специально их не вытирала. Так красивее. И вместо горящего похотью взгляда, я увидела, что Кит улыбается. Вот засада! Я так растерялась, что не выдержала и спросила:
— А чего смешного?
— Извини! — Стальной прикрыл рот рукой, потер глаза и нос, но всё же не выдержал и расхохотался:
— Слушай, Анка-пулеметчица, ты только не обижайся на старого и вредного дядю, но твое вот это дефиле роковой женщины — это натуральный цирк. Просто никогда так больше не делай. Особенно при мужчине! — он затрясся от смеха.
Полыхнуло. То ли у меняв голове, то ли молния на улице. Я аж задохнулась от такой наглости.
— Да ты… да вы… очень надо мне вас соблазнять! — я рывком распахнула дверь шкафа и вытащила пакет номер два. — Тоже мне… прынц! — я сбросила полотенце и с разбегу влетела в белые хлопковые трусы, даже не задумываясь, что Кит сидит напротив.
Мне в этот момент стало совершено всё равно, что он там видит, а что не видит. Он честно закрыл глаза, но при этом продолжал трястись от смеха. Я застегнула лифчик, нацепила юбку в крупную бело-серую клетку, накинула белую блузку. Руки так дрожали от возмущения, что я едва справилась с пуговичками. Как же я успела соскучиться по своим футболкам, которые можно просто натянуть через голову!
— Давай помогу, — он встал, взял со стола крестик, подошел ко мне.
— Не нужно. Сама справлюсь! — я вырвала крестик из его рук и попыталась застегнуть на шее.
— Не справишься, — он резко повернул меня спиной к себе и застегнул цепочку.
Я вытащила шпильку из волос и заколотая на затылке коса упала на спину. После этого подошла к туалетному столику и открыла косметичку, которую мне дал с собой Одуванчик.
— Не нужно, — серьезно сказал Кит. — Сегодня можно и так.
— Да, но сказали, что я не должна выходить из отеля без макияжа.
— Сегодня можно, — он перестал смеяться и в его глазах снова появилось это странное выражение, как будто ему больно. — Бери своего чебурашку и пойдем.
Я послушно взяла Малыша Йоду. И вдруг меня как молнией шибануло. Потому что я внезапно поняла, что мелькнуло в глазах Стального. Я вспомнила пустоту. Дыру в моей душе.
Когда мне было четырнадцать, бабушка сильно заболела. В палату реанимации, где она лежала, меня не пускали трое суток. Держали в коридоре. А когда бабушку перевели в реабилитацию, то врач снова не пустил. И сказал, что в ее состоянии нельзя видеть испуганных детей. Я резко возразила, что уже не ребенок. И тогда он мне серьезно ответил, что дело не в возрасте. А в том, что я показываю всем своим боль. Зрелость — это когда умеешь жить со своей болью, скрывая ее от других. Когда учишься с ней дышать, ходить, есть, улыбаться. Когда утром просыпаешься, то она сильнее всего. И жить не хочется совсем. И ты плачешь, лёжа в постели пять, десять, пятнадцать минут. А потом натягиваешь маску и выходишь к людям. А боль живёт там внутри и кусает тебя. А ты учишься никому не показывать эти укусы.
Тогда я пошла в туалет, умылась и вышла с лёгкой улыбкой на губах. Она стоила мне очень дорого. Но я изо всех сил старалась держаться.
— А так пустите? — спросила я у врача.
Он кивнул. Я зашла к бабушке, улыбаясь. Она посмотрела на меня и прошептала:
— Вот ты и выросла, Аннушка. Настоящая женщина. Улыбаешься, когда хочется выть. Моя кровь. Моя!
Но с тех пор я научилась различать эту боль у других. Не у всех она есть. Потому что многие умеют отрезать прошлое. Похоронить его внутри.
— Это жизнь, — говорят они. — Она продолжается, несмотря ни на что.
Например, Сашка. У него погибли родители. Но боли в нем нет. Наверное, потому что он их не помнит. А может, просто живёт тем, что есть. Наверное, поэтому он мне и не нравится. Мне с ним некомфортно, не душевно, не близко, не в венах и не в сердце. Он не поймет. Только Кит меня понимает. А я понимаю его. Хотя он об этом не догадывается. Но я знаю, что он чувствует.
Помню, как глушила эту боль, думая, что бабушка не выживет. И оттого, что все время
